Беда лишь в том, что теперь уже невозможно понять, когда эта дружба переросла в нечто совсем иное…
Разговор с Луи крутится в голове, как заезженная пластинка, пока она решается встать и поднять с пола свечи. Вяло и без особого желания она опускается на корточки. А на полу, надо же — зеленый камушек на черном шнурочке, который обмотан вокруг нескольких свечей. Такой красивый, такой изящный, и так напоминает агат…
В памяти резко всплывает утро в разрушенном туннеле метро, чужие руки над костром, пытавшиеся согреться, и бледное изнеможенное лицо. Губы сухие, потрескавшиеся, они успокаивают: «Все будет хорошо».
Нет, не будет, не может… Это сейчас в городе можно не бояться жечь поленья, где вздумается, — а раньше, особенно в темных уголках, лучше было не пользоваться и спичкой без особой нужды. Вивьен охватывает какая-то необъяснимая тревога, когда агат оказывается в ладони, нагретый, будто его недавно неистово сжимали в руке…
В руке, которая гладила ей пальцы перед неожиданной разлукой. В руке, с которой медленно скатывались золотые крупинки прямо ей на трясущиеся колени. В воздухе витали запахи апельсина и горячего вина, вытекающего из пробитой фляги, орошенной кровью.
— Не уходи, — шепчет Вивьен в тишину комнаты, вторя собственному голосу, умолявшему Оливера не покидать ее.
А он заместо слов поцеловал ее в последний раз: пылко, рвано, через боль, выжимая слезы. В тот день, когда его не стало, Вивьен знала, что вскоре ей повезет и они снова встретятся, но до тех пор она должна была что-то сохранить о нем. И кроме фамилии тогда ей не пришло в голову ничего лучшего.
Одинокая клякса из глаз падает на агат и скатывается вниз, по ребру ладони, срываясь на пол. Шепот штор звучит как приговор, возвращая обещания, которыми они с Оливером обменялись незадолго до его гибели: не забывать друга друга…
Но Оливер забыл.
А она…
Она вспоминает, как он смотрел на нее, когда совпал случай снова встретиться. Им действительно предстоял спуск в катакомбы, чтобы добыть кровавые слезы для других Бессмертных, пока Ио насильно удерживали в заложниках, и, какой бы враг ни был, Оливер первым кидался к нему навстречу, пока Вивьен искала ходы отступления. Но его взгляд… был уже не тем. Да и она испугалась заново врываться в его жизнь. В его новую жизнь…
Новая жизнь… Однако не в этом дело, правда?
Она обнимает камушек и легонько целует его. Затем открывает небольшой выдвижной ящик тумбочки, применяемый для хранения мелких предметов и вещей, и убирает амулет в маленькую шкатулку. Никто не отнимал его у Вивьен, и он не был утерян. Амулет был нарочно оставлен. Нет, это слишком спокойное слово. Амулет был нарочно выброшен, далеко-далеко, куда-то во тьму вьюжной ночи и мглистых гор. Вивьен не сомневается: она сделала это намеренно, хотя, стоит признать, сейчас в ее глазах тот поступок выглядит несколько радикальным. Не легче было бы спрятать амулет? К чему было расшвыриваться драгоценностями прошлого?.. Впрочем, разве Вивьен нужно долго раздумывать над этим вопросом? Тогда, как сейчас, он имел лишь один ответ. И от него нельзя было скрыться.
Она выбросила амулет, чтобы беспамятством заполнить пустоту неизбежности, отчаянья, отказываясь жить с осознанием, что из ее положения нет выхода. Как и нет ни у одного Бессмертного. Рано или поздно любая новая смерть без спросу отнимет самого близкого человека. Добровольно отречься от воспоминаний, прежде чем их заберут, — вот выбор, сделанный Вивьен. Но был ли он правильным?
Ответа нет. К тому же, все равно нашелся благодетель, отыскавший и вернувший амулет, не попросив ничего взамен. Но зачем?
Чем больше Вивьен размышляет обо всем, тем сильнее хочет увидеть Якумо. Ведь это он был тем, кто вернул амулет. Больше некому. Каких трудов стоило добыть его? И не означает ли это, что Якумо наврал, когда говорил, что не знает, где она потеряла амулет? Вивьен еще помнит, с какой злостью он реагировал на ее форсированный допрос.
Мысли мечутся по кругу безумной птичьей стаей. В тишине слышно учащенное дыхание. Всего пару секунд она топчется на месте в нерешительности, а потом ноги несут ее прямо к двери, вдруг окаменев у самого порога. Успел ли он вернуться? Или он вернулся и уже спит? Не лучше бы все отложить до завтра? Там и храбрости побольше прибавится… Нет, ждать нельзя. К утру всей браваде точно наступит бесславный конец. Если на базе его нет, то она будет ждать под его дверью, пока не объявится.
Вивьен еще немного размышляет, идти или нет, и, набрав в грудь воздуха, точно перед прыжком, распахивает дверь…
И тут же замирает.
Якумо…
От одних только понурых плеч у нее в животе сжимается комок. Он не поднимает головы. Стоит у порога и совсем не замечает открытой двери, правая рука приподнята в воздухе и согнута в локте так, будто хочет постучать. По спине стремглав мчится рой мурашек, когда наконец-то она встречается с ним взглядом. Сквозь задумчивую пелену в нем проступает понимание. Он заглядывает ей в глаза, словно бы что-то ища в них, но не спешит что-то говорить, точно раздумывает, с чего начать… Всю ее смелость снимает как рукой и все, что удается, это медленно отшагнуть в сторону, освобождая проход. Якумо переходит порог комнаты и сразу же кладет руку на дверь, что тихо начинает поскрипывать от слабого напора ладони. Раздаются жалобные стоны дерева, и Вивьен чувствует непередаваемую неловкость. Раньше она никогда не придавала столько значения закрытым дверям, к тому же всегда оставляла крохотный зазор, когда была в комнате, по привычке; это только сегодня вышло иначе, от злости. И оттого это так странно. Будто, если дверь закроется, то она отгородит от всего мира, от всего сущего, кроме этой комнаты, кроме тех, кто находится в ней. Кроме нее и Якумо.
И Якумо, словно почувствовав то же самое, медлит, его рука перестает двигаться, а в глазах — полнейшая растерянность.
Нет, не только. Вивьен различает в них еще и страх. Страх отказа.
Она кладет руку на дверь, чуть ниже от его, и уже вместе они покрепче прижимают дверь к раме, чтобы мир по ту сторону не мешал.