На мгновение Эовин отступает назад и оглядывает его. Он не красив и не подтянут, в свете свечей его тело выглядит бледным. Она представляет, как на его коже будут смотреться следы, яростно оставленные её зубами. Вновь обнажая их, она издаёт дикий, собственнический звук и бросается на него, впивается в его кожу на ключицах и груди, покусывает её и ухмыляется, когда он вскрикивает от того, что она прикусила сосок. Он ударяет кулаком о стену, резко подаётся бёдрами вперёд, а её язык танцует вокруг соска, превращая его в твердую горошину. Грима издает невнятный звук, полувздох-полустон, который тут же сменяется злобными проклятиями, стоит ей опуститься ниже и провести языком по его животу вплоть до пояса бриджей. Она прикусывает кожу на его тазобедренной кости, и улыбается, когда он вскрикивает.
Некоторое время её рука возится с завязками его бриджей, но затем она отстраняется, опускается на колени и разрывает их. Она никогда раньше не видела эту часть мужчины, и на мгновение любопытство пересиливает все иные чувства. Он сглатывает, освободившись от бриджей, и вздрагивает, когда её пальцы проводят по его длине, горячей, твердой и подрагивающей на её ладони. Она пробует обхватить его рукой и погладить, всего один раз, но он задыхается и отталкивает её.
— Нет, — кричит он, широко раскрыв потемневшие глаза. — Нет, не сейчас… Я не могу…
Его лицо становится багровым. Прервав свою речь, он опускается на колени и валит её на пол прежде, чем она успевает запротестовать. На этот раз он прижимается ртом к её соску, его язык мечется вокруг него. От этих прикосновений она издаёт первый стон, и жар разливается между её бёдер. Приподнявшись над полом, она встречается с его ртом и хнычет, когда, спустившись ниже, он слегка прикусывает её кожу.
— Грим… — она задыхается, произнося его имя, не в силах выплюнуть последний слог.
Она чувствует, как он улыбается рядом с её грудью. Словно в награду, он просовывает руку между её ног, проникая в неё длинным пальцем. Она тут же сжимается вокруг него, резко вскрикивая в темноте своей комнаты. До этого момента она не знала настоящих мучений, пока не ощутила тепло его руки на своей сокровенной части. Она выгибается навстречу его пальцам, отчаянно желая большего. Дрожь сотрясает её тело, когда он скользит внутри неё, исследуя, поглаживая и толкаясь, пока не находит место, прикосновение к которому заставляет её выкрикивать его имя.
Он проводит пальцем по особенно нежному месту где-то в глубине, и огонь внутри начинает передаваться от нерва к нерву. Она выгибается, её бедра дрожат по обе стороны от него. Пальцы отчаянно ищут, за что бы ухватиться, и вот она находит прикроватный столик и цепляется за его изящно вырезанный край, запутываясь в полированной филиграни. Камень сильно впивается в спину, но ей всё равно.
— Нет, здесь, пожалуйста… — умоляет она, пока он снова не находит это место. — Боже, да, здесь… Да!
Её ноги дико дрожат, пальцы крепко сжимают крошечную, хрупкую деревянную резьбу. Какое-то время столик выдерживает её вес и хватку её дрожащих руки, но затем он трескается и ломается под ней. Она вскрикивает и в страхе отшатывается, внезапно отрываясь от своего удовольствия.
Грима вскакивает, испугавшись, но, заметив тот ущерб, что она нанесла, он прислоняется к раме кровати и разражается смехом, ярким смехом, от которого его плечи трясутся. Он прижимает руку ко рту, чтобы заглушить звук, и ему слишком смешно, чтобы смотреть на неё.
— Не смей… — возмущённо восклицает она, наваливаясь на него сверху и оттаскивая его руку от рта. — Не смей надо мной смеяться!
Он пытается подавить очередной смешок, сильно прикусывая губу, но его глаза искрятся весельем, и никакое закусывание губ не может скрыть его улыбку.
Эовин предпочитает стереть её своими губами, и этого оказывается достаточно, чтобы отвлечь его. Через несколько мгновений он снова превращается в зверя, рычит и целует её, как будто и не было никакого перерыва. Она скользит по нему, находя его таким же твердым, как и прежде; она задается вопросом, каково это — скакать на нём так, будто он добрый конь, ждущий лишь её удовольствия. Внезапно она осознаёт, что совершенно не понимает, что делает. Может ли женщина оседлать мужчину? Как это происходит? Будет ли он входить в неё так же легко, как и его пальцы, или это будет больно? Её называют женщиной, но никто так и не удосужился рассказать ей, каково это — быть превращённой в женщину. Её целомудрие слишком важно.
Гнев затмевает страх — гнев на традиции, которые связывают её, на законы, которым она должна подчиняться. Что ж, они с Гримой нарушили все правила, почему бы не нарушить и это?
Она слезает с него, отстраняясь от его губ, и ложится на пол, раздвигая ноги настолько, чтобы это выглядело, как приглашение. Едва осмелившись взглянуть на него, она прикусывает губу, и её щеки приобретают красивый розовый оттенок.