– Пойдем, Аннушка. У меня чаек душистый, мне чабреца сушеного привезли. Как заваришь, так и кажется, что лето рядом.
– А я… вы… я вас не отрываю?
– А и ничего. Потом доделаю. Ты же потом приехать не сможешь, а Псалтырь и не убежит, – улыбнулась женщина. Тепло так, по-доброму.
Анна вздохнула. Опустила плечи.
– Спасибо вам…
– Идем, детка. Идем…
Чай действительно был выше всяких похвал. А еще к нему предлагался в этот раз мед необычно темного цвета (гречишный, как пояснила матушка) и батон. Самый обычный, нарезанный ломтиками и чуточку подсушенный.
Но как же это было вкусно!
Анна жмурилась от счастья, слизывая мед. Матушка наблюдала за ней с теплой улыбкой, и не торопила. Наоборот, разговаривала о самых обычных, посторонних даже вещах.
О погоде, о весне, о первоцветах, о мусоре, который обязательно надо убирать, да и бордюры подновить не помешало бы, о Багире…
Багира к Анне на колени не пошла.
Но третий стул был оставлен для нее.
И кусочек колбаски, аккуратно нарезанный на тарелочке, тоже был подвинут поближе к кошке. А что она – не человек уже?
Может, еще и побольше некоторых… тварей Божьих!
Наконец Анна решилась.
– Матушка Афанасия, только не считайте меня сумасшедшей. Мне правда поделиться этим не с кем…никому довериться не могу. Знаю, что и вы мне можете не поверить, но так получилось, ближе вас у меня сейчас никого нет.
– Есть ведь… и сын, и отец…
– Я не могу взвалить эту ношу на их плечи.
И поэтому берешь все на себя? Так ведь и рухнуть можно, и подняться не получится. Но монахиня не стала спорить.
– Мне – можешь. Я тебе сейчас на иконе поклянусь, что тайну твою сохраню.
Анна качнула головой.
– Не надо. Слова достаточно.
Благородства в этой женщине было как бы не больше, чем в любимой подруге матери – Зиночке Валенской. Порядочности, и внутренней, сдержанной силы. Словно стремнина подо льдом.
Пока – подо льдом.
– Обещаю никому и ничего без твоего разрешения не рассказывать, – просто ответила матушка.
Анна поверила.
И ринулась, словно в пропасть.
– Мой сын был обречен. Полгода назад мне предложили обменять мою жизнь, на его. И дали ровно год. Через полгода я умру.
Чего уж она ждала?
Возмущения? Отрицания?
Ответом ей было пожатие плечами. Очень спокойное, очень уверенное.
– Разве хоть одна мать примет иное решение?
– Примет, – вспомнила свою мать Анна.
– А это не мать. Это утроба. Которая выносила, но и только. Как котенка из авоськи вытряхнула, но не полюбила. И матерью не стала.
– Может, и так. Я согласилась на этот размен.
– Спрашивать, кто тебе предложил – не стоит?
Анна пожала плечами.
– Это не то, что вы называете темными силами. Или сатанинскими. Она не имеет к ним никакого отношения. Никогда не имела.
– Ведьма?
– Нет. Скорее, наоборот.
Назвать богиню ведьмой?
Анна никогда бы так не поступила. Да и благодарна она была Хелле. За все – благодарна.
И тут произошло крохотное недопонимание. Была ведь и Матрона Московская, и другие праведницы. Матушка Афанасия попросту решила, что Анна к такой и обращалась. А тем женщинам виднее…
Им многое доступно. И коли уж так сказано, значит – неспроста…
– Если тебе год отпущен, тебе надобно о сыне подумать.
– Я о нем и думаю. Деньгами он обеспечен…
– А близкими людьми? Цыплятам защита нужна, пока они не вырастут. Не то их даже другая курица заклевать может.
Анна кивнула.
– В корень смотрите. У Гошки есть дед. Я хотела за этот год найти ему опекуна. И… я так запуталась! – почти стоном вырвалось у нее, – я уже ничего не понимаю! Ни в себе, ни в ситуации! Мне иногда просто кричать хочется.