– Иди ко мне, малыш, – Кора подхватывает ее на руки, и Кора ощущает их обоих, ее крох, которые не знают друг о друге, но будто бы чувствуют; потому что он пинается, когда Элли рядом, потому что Элли инстинктивно жмется к животу.
– Ты моя любимая девочка.
Целует ее в кончик носа, и Элли морщится забавно, а она, Кора, разрыдаться готова (будь неладна эта чувствительность).
– Ты моя любимая Кола, – говорит малышка искренне, и Кора чувствует, чувствует все это. Не чутьем оборотня, нет. Женщиной.
А Айзек переминается с ноги на ногу рядом и не понимает, конечно. То есть видит, слышит, но не знает. Не ощущает так, как она. И Кора замечает это в его глазах, и это сбивает с толку.
– Я возьму ее, – произносит, когда Кора поднимается с Элли на руках.
– Все нормально, – отвечает она, и малышка крепче обхватывает ее за плечи. – Мы собираемся вывести лошадей. Ты с нами?
– Н…
– Да, Асек, да! – перебивает Элли, хлопая в ладоши.
Айзек, конечно, добавить не успевает, что не катается и лошадей, кстати говоря, не терпит. (Кому интересно, что он разбил голову в шесть, свалившись с пони на школьной ярмарке? Коре уж точно нет).
Он не боится, у него нет гиппофобии, нет, и лошади, разумеется, - это не четыре стены, но Айзек смотрит затем в жуткие дыры черных глаз, и он чувствует, что ничем хорошим это, ей-богу, не кончится. Серьезно, ничем.
– Кто хочет с нами? Дерек?
– Я не хочу, – говорит Хейл коротко, закинув ноги на один из стульев. На нем клетчатая тенниска, и он, вероятно, сошел бы за дедулю, не будь подкачан, как Шварценеггер.
– Зануда, – Кора закатывает глаза, дергая лошадь за поводья. – Старик Менфрид в свои восемьдесят сделал бы тебя.
– Старик Менфрид умер, когда играл в гольф. Он сделал бы меня только в собственной глупости.
– О, иди уже, – бросает Брэйден, сталкивая Дерека со стула. Кора довольно хмыкает.
– Пусть Айзек едет, – пожимает плечами Хейл.
– Что? Причем тут я? Это твои лошади.
– По-твоему, я похож на конюха?
– Ты похож на обвисшую мошонку, Дерек, – встревает Кора.
– Мошонка, мошонка, – вторит Элли радостно.
Дерек усмехается, расслабляясь в стуле. Кора бросает на него гневный взгляд и просит малышку не повторять за ней.
– Эй, вы двое, – вступается вдруг Брэйден, пиная ногой ножку стула, в котором нежится Хейл. – Поднимайте живо свои волчьи задницы и не имейте привычки заставлять дам ждать, – сухо заканчивает она.
Один-ноль буквально. Стоит ли говорить, в чью пользу?
– Мог бы и не форсить, – бросает Кора, когда Дерек забирается на вороного коня. С грацией Наполеона держится, ей-богу. (Айзек-то едва заползает на спину своего).
– Он не самый сговорчивый, так что держись крепче, – замечает Брэйден, отпуская поводья. Не усмешка ли это на ее губах, а?
– Ага, спасибо, – бормочет.
Чертовски, знаете, вовремя. Предупрежден - вооружен? О, Айзек готов поспорить. Ой как готов.
– Но, – говорит он, потому что это единственное, что приходит в голову. – Но, лошадка.
И его конь прет совершенно в другую сторону. Что ж, Айзеку, конечно, ума хватает порычать. Громко так, чтобы, тугоухий, услышал.
Потом только понимает: зря.
Разумеется, зря.
Берет в толк, когда валяется на земле, сброшенный, с локтями разбитыми и золотом в радужках: копытный-то пятьсот ярдов протащил. И сгинул, черт.
Плевать. Ему, Айзеку. А Дереку нет. Дерек возле застывает, и его, правда, слишком много. Тень не человека, нет.
– Где конь?
– Откуда мне знать? Он твой, вот и копайся в его желейных мозгах, – держится ровно, а взгляд щенка, которому воздух из легких выбили; забитый такой, напуганный.
Кора едва держится, чтобы не подбежать, прижать к себе. Помнит ведь, что значит. Звук бьющегося стекла, коробки, морозильник - страх. Айзек боится.
Дерек протягивает руку:
– Поднимайся, найдем его.
– Зачем? – спрашивает уже раздраженно. Знает, что заметили. Она, она заметила.
Айзек не готов выглядеть слабым, не сейчас.