К счастью для нас, любимая, море куда больше любит мужчин. А у нас одни дочери. Уверен, они сумеют устоять.
Одна не сумела. Она стала женой моряка, чтобы спасти остатки своей чести, но однажды, стоя на палубе французского корабля, чье название уже стерлось из ее памяти, она вдруг поняла, что море манит не только мужчин. Она потеряла голову от одиночества и чувства свободы среди этих бескрайних серо-зеленых волн. А затем… вновь от моряка.
Что с тобой, душа моя? Отчего ты грустишь?
О, мама… Я влюбилась в него. У него глаза… как море.
Так неподходяще. Так неуместно. Так… напрасно. Что изменится, если произнести это вслух?
Она чувствовала себя вором — такое знакомое и вместе с тем странное чувство, — будто пробиралась к его каюте тайком, прячась в тенях, а не шла, высоко подняв голову и расправив плечи. И растеряла последние остатки уверенности, столкнувшись с ним в дверях.
— Прости. Я хотела…
— Один момент, мадам, — ответил Джеймс безукоризненно вежливым тоном и сделал рукой приглашающий жест, прежде чем обойти ее и оставить дверь открытой. Катрин не стала спорить и… Остановилась на пороге, будто налетев на стену. Увидев разбросанные по столу бумаги.
Всё, что угодно, мадам. Любая мелочь. Любая случайно услышанная вами фраза. Нам может сослужить добрую службу даже самое незначительное и брошенное вскользь слово.
Любой случайно прочтенный документ. Пусть не в капитанской каюте, но…
Катрин шагнула внутрь, не сводя взгляда с желтоватых пергаментных листов. Если подумать… слышимость на корабле хорошая, а он едва ли станет красться, возвращаясь в собственную каюту. Если рискнуть… Всего шаг, всего несколько строчек…
Катрин подняла руку. Только протянуть, только… Она закусила губу и, помедлив, с силой сжала пальцы в кулак, насколько позволяла длина больно впившихся в ладонь ногтей. Отступила назад, попятилась, словно вместо бумаг узкий стол покрывали беспрерывно шевелящиеся и переплетающиеся в единый клубок змеи и… едва не налетела на чужое плечо, только теперь сообразив, что шаги в коридоре стихли слишком рано. Он не ушел. Он остановился и вернулся, чтобы…
— Ты проверял меня?! — спросила Катрин со злостью и обидой одновременно, на мгновение почувствовав невыносимо острое желание схватиться за пистолет и выстрелить прямо в это спокойное, почти равнодушное лицо.
— Да, — также спокойно согласился Джеймс. — А ты всерьез задумалась, прежде чем отойти. Так что это оказалось нелишним.
— Неужели? — выплюнула Катрин, разворачиваясь и вновь отступая к столу, теперь уже спиной вперед. Не для того, чтобы что-то прочесть, а чтобы выиграть для себя хотя бы несколько дюймов воздуха и пустоты. Безопасности.
— Да, — по-прежнему невозмутимо повторил Джеймс, закрывая дверь в каюту. — Ты сошла на берег с английского военного корабля, и твой… друг наверняка об этом знал. И я вдруг подумал… Если мысль порыться в наших бумагах до сих пор не пришла в голову тебе, то она вполне могла прийти ему. Полагаю, я не ошибся.
Катрин пожалела, что дальше стола отступать было некуда. Не потому, что было что-то страшное в этом голосе или глазах, а потому… что и взгляд, и голос теперь казались искусной актерской игрой. Это отразилось у нее на лице — не могло не отразиться, потому что она вдруг утратила всякую способность владеть собой, — и в спокойном, почти равнодушном голосе неожиданно прозвучали удивленные и даже растерянные нотки.
— Ты боишься меня?
Катрин не смогла ответить. Горло сдавило, словно в чужих пальцах, и проклятая тошнота, мучившая ее в доме месье де Вильре, вернулась с новой силой, не позволяя вымолвить ни слова. Видит Небо, милосерднее — и малодушнее — всего сейчас было бы потерять сознание.
— Катрин.
Она успела закрыть лицо руками — боясь по меньшей мере пощечины — и оказалась не готова к обыкновенным, почти ласковым объятиям. Настолько не готова, что из глаз вдруг потекли слезы. Хлынули едва ли не ручьем, стоило ему заговорить вновь.