Николай стоял у стеклянной перегородки, отделяющей зал от узкого коридора, ведущего к архиву. За стеклом — отражение. Его. Но что-то с ним было не так.
Он уставился на себя, как на соседа, которого не видел пару десятков лет. Лоб чуть выше, чем помнил. Плечи — как будто просели. Веки тяжёлые, виски в желтоватом полумраке казались вмятыми. Не усталый сторож, а восковая модель человека, слишком долго простоявшая под витринным светом. В отражении он был медленнее. Каждое движение — с запаздыванием в полдоли секунды, как плохая запись с уличной камеры.
Он моргнул. Отражение моргнуло чуть позже.
Пульс подскочил — не панически, а как будто с ленцой. Сердце напомнило: «Я здесь, но у меня тоже вопросы». Левое плечо закололо, старым, знакомым уколом — как в ту осень, когда он перетрудился на смене и неделю лежал в халате с петухами.
Он не подходил ближе. Потому что не был уверен, что тот, по ту сторону стекла, не сделает шаг первым.
«Нервы, — сказал он себе. — Просто сраные нервы. Чушь...».
Рука медленно потянулась к выключателю. Свет в коридоре бил в глаза, как оплеуха. Он хотел выключить его — избавиться от этой яркой полосы в темнеющем зале, но пальцы замерли в паре сантиметров от пластика. Он не мог сказать, почему. Просто что-то в спине сжалось — будто воздух за спиной изменил вязкость.
В тишине послышалось… нет, не шаг — ощущение шага. Как если бы кто-то наступил в другой комнате, но пол при этом промолчал. Он сжал пальцы в кулак. Суставы хрустнули. Рука отдернулась — не трусливо, а с досадой.
— Что за чушь… Стареешь, Михалыч. Уходить надо. Чушь, чушь... — прошипел он сквозь зубы, как будто ругал не себя, а кого-то другого, с кем был вынужден делить тело.
За стеклом отражение всё ещё стояло. Но теперь он был не уверен, что моргнул первым.
Он знал эту библиотеку до последнего скрипа. Но в этот момент она казалась чужой. Как будто стены немного подвинулись, как будто пыль на полках разлеглась не так. Даже книги… было ощущение, что их стало меньше. Или больше. Или они стали смотреть в его сторону.
Он подошёл к одному из шкафов, провёл пальцами по корешкам. «Этика труда в Советской промышленности». «Антропология Полевского района». «Песни Урала: 1867–1904». Всё как было.
И всё не так.
Старый запах страниц — знакомый, тёплый, как дыхание собаки — теперь чувствовался будто сквозь слой полиэтилена. Отчуждённо.
Он снова взглянул на стекло.
Теперь отражение было в порядке. Ровное, синхронное. Лоб его. Глаза его. Линия губ — уставшая, беззлобная.
Только вот на одну секунду ему показалось, что отражение улыбается раньше него.
И шире.
Он усмехнулся — искоса, внутренне, без зубов. Смех был не радостный, не испуганный — почти философский. Из той породы, что появляется в голове у людей, когда стирается грань между логикой и чем-то более липким. Как если бы ты понял, что всю жизнь шёл по прямой линии, а она — круг.
«Вот дожил, Михалыч. Сам себя боишься. А как же ты в восемьдесят доживать собираешься — под одеялом? С радио на голове?».
Он вернулся к столу. Не потому что захотел, а потому что другого места не было. Часы снова тикали — на этот раз ровно, подчёркнуто мирно. Как будто хотели убедить: «Всё хорошо. Всё на своих местах».
Он знал, что это ложь. Но стал пить чай. Молча. Медленно. Чтобы не слышать, как кто-то за стеклом делает то же самое.
Свет щёлкнул без предупреждения — короткий, сухой звук, как будто кто-то пальцем отщелкнул косточку. Николай вздрогнул не от громкости, а от самой нелепости момента. Потому что лампа в читальном зале вдруг загорелась. Сама. Без щелчка выключателя, без таймера, без причины. Она просто взяла и включилась, как если бы библиотека, устав ждать внимания, решила заговорить языком люминесцентных намёков.