Он не двигался.
Никто не ответил.
Ни здание, ни стены, ни книги. Ни пол, ни воздух, ни его отражение. Всё молчало. Но это не была привычная тишина, к которой он успел прикипеть, как к старой подушке — твёрдой, неудобной, но своей. Это была тишина после. После чего — он не знал. Но чувствовал: что-то закончилось. Не лампа. Не ночь. Что-то — внутри.
Он опустил взгляд на ладони. Они были дрожащие. Сухие. Кожа потрескалась на костяшках. Он давно не мазал их кремом — зачем, если никто не смотрит? Но теперь они казались не его. Будто пальцы — не для света, а для бумаги. Хрупкие, скрипучие. Книговидные.
«Вот и доигрался, Михалыч. Сторожил — и досторожился», — пронеслось в голове.
И он сам не понял — смеётся он про себя или злится.
Он чувствовал себя ребёнком. Не в смысле возраста — в смысле масштаба. Всё вокруг стало выше, больше, дальше. Стеллажи — как деревья. Потолок — как небо. А он — маленький, ненужный, стоящий посреди зала, где пахло старой тканью, мышами и чем-то ещё. Тонким, нездешним. Как будто где-то в углу лежала раскрытая книга, и из неё сочилось.
Он сделал шаг назад — и каблук щёлкнул по плитке. Громко. Слишком. Как выстрел в церкви. Он вздрогнул. Зал не ответил.
«Может, показалось», — подумал он, но сам себе не поверил.
Потому что тело уже знало. Тело всегда знает первым.
Он выдохнул. Не для себя — как будто для кого-то, кто слышит. И, почти не разжимая губ, сказал:
— Здесь всегда было тихо… Может, даже слишком.
Фраза сорвалась сама. Как исповедь. Сказанная не вслух, а в пространство. Как будто на том конце этой тишины кто-то есть. Кто-то, кто ждал этого признания.
Свет не вернулся.
И он не стал звать. Потому что звать — значит надеяться, что кто-то придёт.
А он больше не надеялся.
Он сидел. Не просто — присел, не отдохнул — сел. Как будто всё, что можно было сделать, он уже сделал. А всё остальное — не его работа.
Чай. Вот что ещё осталось. Он протянул руку к сумке, пошарил наощупь, достал термос. Крышка скрипнула, как старый шкаф в коммуналке. Пар поднимался лениво, вонял металлом и заваркой — знакомо, по-домашнему. Рука дрожала, но Николай не заметил. В этом возрасте тело нередко шутит с тобой — зуб свело, спину прихватило, пальцы затряслись. Раньше злило, теперь стало чем-то вроде привычного соседства. Как старая тележка на колёсиках в подъезде: гремит, но никто её не выносит.
Он налил чай в пластиковую крышку. Пластик был уже потрескавшийся — под пальцем ощущалась сетка трещинок, будто миниатюрная карта какой-то чужой страны. Выпил глоток. Тепло. Горько. Тяжело.
А тревога — всё ещё внутри. Как будто поселилась между рёбрами и перекатывается от одного к другому, как шарик в детской погремушке. Она не кричит. Она не требует. Просто есть. И он не мог понять — зачем. Ничего не произошло. Никто не звонил, не ломился в дверь, не шептал из-под пола. Всё тихо. Слишком тихо. Всё закрыто. Все лампы потухли. Всё — как должно быть. Но…
«Что-то не так».
Мысль упорная, как комар под одеялом.
Он взглянул в сторону окна — того, которое днём приоткрылось. Или не приоткрылось. Или он не закрыл. Или кто-то… Он мог бы проверить. Мог бы сейчас подняться, пройти, снова дёрнуть раму, потрогать замок. Просто убедиться. Но не встал. Потому что знал: если встанет — придётся что-то узнать. А он не хотел.
Он сделал второй глоток. Чай стал холоднее. Во рту — горечь, как после невысказанных слов.
«Психуешь, старик. Хватит. Завтра новые книги придут. Новые книги — новые запахи», — сказал он себе.
И сразу почувствовал, насколько голос внутри стал тоньше. Не как раньше — низкий, хрипловатый, уставший. А как будто чужой голос на том же месте, с теми же интонациями, но уже не его.
Он поставил крышку на край стола, туда, где было пятно от вчерашнего чая. Пятно расползалось, не сохло — как будто напиток тоже не хотел исчезать.
Он подумал о жене.