Николай вернулся за стойку. Сел. Глянул на журнал. Буквы поплыли, как будто страницы слегка подогрели снизу. Он поднял взгляд — коробка всё ещё там. Прямо по центру. Ни влево, ни вправо.
«Вот и пошло утро, — подумал он. — Какое оно на вкус — плесень и картон».
А библиотека — всё ещё не дышала.
Он смотрел на коробку с тем выражением, с каким смотришь на зонт в чужом коридоре: вроде и обычный, но что-то в нём не так. Не его. Но будто раньше уже стоял где-то рядом — в другом времени, в другой комнате, может быть даже в другом сне.
Она не шевелилась, не меняла цвета, не испарялась. Но казалась живой — не в смысле органики, а в смысле присутствия. Как если бы не коробка стояла на стойке, а стойка оказалась под ней. Как будто мебель, стены, воздух — всё сдвинулось на полшага, чтобы освободить ей место.
Он медленно наклонился, прислушиваясь к своему телу. Плечи были жёсткими, как холодная резина. Шея стянулась. Под лопатками тянуло — не от холода, а от чего-то… другого.
«Это не выглядит новым, — подумал он. — Но ведь только пришло».
Запах никуда не делся. Он стал частью пространства. Вонзился в пол, как корни. На секунду показалось, что и сам он пахнет этим — плесенью, старым клеем, затопленными подвалами. Он провёл рукой по груди, по пуговице. Та была гладкой, тёплой. Живой — как единственное, что его ещё узнаёт.
Он хотел позвать дневную дежурную. Подать голос, кашлянуть, бросить: «Проверь, что там за хрень!» — но язык прикипел к нёбу. Тело сопротивлялось. А пальцы… пальцы уже нащупали нож. Офисный. Маленький. С зелёной ручкой, с облупленным пластиком. Подарок от техников. Тупой, но любимый — резал пакеты, скотч, бумагу, целлофан. А теперь — он резал тишину.
— Да просто книга, чего уж… — пробормотал Николай.
Голос был тусклый, как фонарь без батареек. Не уверенный. Не живой. Даже не убедительный.
Скотч хрустнул. Резко, сухо. Звук был слишком громким. Как будто он разрезал не клейкую ленту, а границу между до и после. Между обыденным и вот этим.
«Просто книга, — повторил он в уме. — Просто бумага. Клей. Обложка. Вещь. Мёртвая. Материальная. Подчиняется законам. Подчиняется… мне?».
Но коробка не согласилась.
Снятая крышка открылась в зал, как старый чемодан с чердака. Внутри — тьма. Нет, не пустота. Не дно. А именно тьма. Чёрная, матовая, плотная, как ткань, в которую завернули что-то, что не должно было идти по почте.
Он не сразу увидел книгу. Она лежала в самом центре — будто сама выбрала эту позицию. Обложка тёмно-красная, почти чёрная. Кожа. Потрескавшаяся. Как кожа на руках у бездомного зимой — старая, натянутая, с грязью под трещинами.
На ней не было названия. Ни на корешке, ни на лицевой стороне. Только едва заметные углубления, как будто кто-то пытался стереть имя, но не до конца.
Николай замер.
В этой книге было что-то… знакомое. Не внешне. А в ощущении. В самой её форме, в её весе. Как если бы он и сам был когда-то вот такой: без имени, без штампа, без каталога. Просто наличие.
Он хотел отложить нож, но рука осталась на весу. Не отпускала.
«Ты не вещь, — подумал он. — Ты — зеркало».
И в этом зеркале он уже видел себя — расплывчатого, уставшего, никем не зафиксированного в системе.
Без названия. Как она.
Он протянул руку. Просто так — как тянутся к выключателю, к кружке, к журналу, чтобы поставить подпись. Но кожа книги была неправильной. Не как старая обложка, не как музейная вещь, не как то, к чему прикасаются в перчатках. Она была влажной. Холодной. Скользкой — будто только что вынырнула. Не из коробки. Из другого пространства.
Пальцы дёрнулись. Мгновенно. Как от жука или ожога. Подушечки зазудели, будто туда под кожу кто-то подсыпал сухой песок.
Из коробки повалил слабый, прерывистый запах — затхлый, с кислинкой, как в старых прачечных, где прятали мокрое бельё и забывали. Этот запах нельзя было спутать. Он шёл из подвала. Не из библиотечного — из внутреннего. Того, что под городом, под домом, под самим понятием «нормально».
«Не трогай. Передай. Пусть разбираются», — пронеслось. Громко. Внутри. Как команда.
Но пальцы снова тянулись.