Было тихо. Слишком. Не библиотечно. А так, как бывает в музейных залах, где нет ни посетителей, ни света, ни звука — только экспонаты, которые, возможно, смотрят на тебя в ответ.
Книга стояла на нижней полке. Не шевелилась. Не светилась. Не дышала. Но Николай чувствовал, что она смотрит. Не глазами, не через обложку — присутствием. Как бывает с собакой, которая села в углу комнаты и не моргает. Не угрожает, не скулит — просто смотрит. И ты уже знаешь: она что-то поняла раньше тебя.
Он проводит пальцем по корешку — быстро, как будто случайно, машинально. Кожа книги на ощупь шероховатая, как запёкшаяся кровь. Движение короткое, как по заусенцу. Только потом доходит: зачем? Зачем он вообще её трогает снова?
«Бумага, клей, картон. Ну и фантазия пошла…», — бормочет он, не то в голос, не то в мысли.
Фраза, как бинт, которым хочешь замотать то, что уже пульсирует под кожей.
Он смотрит на книгу — как будто в окно, за которым ничего нет, кроме медленно шевелящейся темноты.
Не вещь это. Нет. Не книга. Не как остальные. В этой — нет “для”. В ней — просто “есть”.
Он откидывается на стуле. Хрустит спина. Стул скрипит, будто под ним не дерево, а лёд. Воздух в помещении уже не кажется воздухом. Больше — как старая простыня: влажная, холодная, давно не сушившаяся.
«Мог бы не открывать. Просто отдать. Поставить в хранилище, не глядя. Но…», — но уже поздно.
Книга теперь его видела. И он — её.
Он достаёт термос, отвинчивает крышку. Запах чая — слабый, бергамотный — на секунду возвращает ему мир. Он делает глоток. Горло обжигает. Хорошо. Это — реально.
И всё же взгляд всё равно тянется к полке.
— Вот бы ты сейчас здесь была… — говорит он вслух, тихо, не глядя. Голос звучит, будто кому-то за плечом. — Ты бы сразу почувствовала. Ты всегда чуяла, где не твоё. И где поздно отступать.
Пауза. Пространство слушает. Или делает вид.
Он вздыхает, упирается локтями в стол, снова смотрит вниз. Книга уже не кажется большой. Не кажется странной. Она просто теперь здесь. Как кресло. Как старая рамка на фотографии, где уже не помнишь, кто в кадре. Но точно знаешь: он тоже смотрит.
И ты — отмечен.
Он поднялся со стула, будто отрывался не от мебели, а от земли. Суставы ответили треском — привычным, почти домашним. Как будто кости подтвердили: да, ты ещё здесь. Руки автоматически провели по брюкам, стряхивая несуществующую пыль — не от грязи, а от прикосновения к чему-то. Как если бы ткань запомнила обложку.
Движение было медленным, вязким. Не от усталости — от плотности воздуха. Как будто между ним и шкафом с новой поставкой кто-то натянул тонкую полиэтиленовую завесу. Не видно, не слышно — но пройти через неё тяжело. Всё тело сопротивлялось. Не паникой — временем. Будто организм стал в три раза старше, а комната — вдвое длиннее.
Он сделал шаг. Второй. Прошёл мимо стойки. Книга осталась за спиной. Но ощущение, что она смотрит, не исчезло. Оно просто сместилось — из затылка в поясницу. Как если бы присутствие её соскользнуло вниз по спине и теперь лежало между лопатками.
Он остановился у батареи. Протянул руку. Пальцы коснулись металла — горячо. Тепло настоящее, без подвоха. Реальность. Чёткая, конкретная, с температурой и текстурой.
Вот она — точка опоры, подумал он. Батарея. Современная Россия. Советская чугунка. Она всегда здесь. Всегда будет. Пока греет — всё ещё не конец.
Он кивнул самому себе. Повернулся к шкафу с накладными, коробками, бланками. Всё в порядке. Всё так, как должно быть. Документы, переплёты, квитанции, — вещи с названиями.
Он потянулся к папке, кашлянул в кулак. Голос хрипел, как мокрое радио.
— Пора к спискам. Пока всё не протухло, — сказал он.
Попытка пошутить. Заземлить момент. Вернуть себя.