Глава 4. Михаил Петрович
Под утро город стал ватным. Не тишиной — а именно консистенцией: звуки будто проходили сквозь слои ваты, серый свет не освещал, а приглушал, воздух имел вкус старой простыни, забытой на балконе. Николай шёл по пустому коридору, как по шахте без стен — библиотека перестала ощущаться зданием, а стала протяжённым туннелем между вчера и чем-то дальше. Он почти не слышал собственных шагов. Только сухое царапанье ключей в кармане — как металлические насекомые.
Ключ.
Он сжал его в ладони — тяжёлый, тёплый, как будто изнутри. Железо отполировано ладонями нескольких поколений. Завхозами, уборщицами, дежурными, кем-то ещё. Он сам не помнил, кто вручил ему этот ключ впервые. Просто — всегда был. Как зуб или шрам.
Подвальное помещение библиотеки, официально называемое «архивом хранения списанных единиц», в реальности было складом для всего: от разбитых ламп до каталогов с до-советскими штампами. Когда-то Михаил Петрович держал там порядок. Вязал ярлыки шпагатом, сортировал списки чернилами, говорил: «бардак начинается с пыли». Умер в феврале. Внезапно. На посту — в подсобке. Не громко, не жалуясь. Тихо. Как и жил.
И вот теперь его имя всплыло в книге, которую никто не приносил. Книга, которой не было в реестрах. Книга, что говорила вовремя.
Николай дошёл до лестницы, что вела вниз. Освещение мигало. Лампочка, старая, как сам подвал, тикала в разогретом цоколе. Ступени — неровные, бетонные, холодные даже через подошвы. Каждое движение отзывалось в пояснице. И в сердце — будто кто-то чуть стянул его ниткой.
Он не спешил. Не потому, что боялся. Боялся он ещё ночью. Сейчас — другое. Сейчас было ощущение, что он идёт к встрече. Не с мёртвым, нет. С документом. С вещью. С записью. Но от этого — не легче.
«Михаил Петрович… Ну не мог же ты вернуться. Ты же всегда уходил тихо», — подумал он, и фраза прозвучала не в голове, а будто рядом.
Как если бы кто-то зашёл в такт мысли и повторил её с задержкой.
Он остановился у металлической двери. Рука на ключе дрогнула. Сухость в горле — как будто пил мел. Подвал пах собой: мокрой щепой, лаком, мышиной заплесневелостью. И ещё чем-то — как в гардеробной дома, где никто давно не живёт, но в шкафу осталась куртка умершего.
Николай повернул ключ. Замок щёлкнул.
И воздух стал другим. Не прохладным — другим. Как если бы открыли ящик, где лежит не вещь, а воспоминание, забытое самим телом.
Он вошёл. Свет потёк из-за спины. На пыльных ящиках, под плёнкой и слоем лет, ждали карточки. Руки тянулись к ним без команды — как будто знали, где искать.
И в груди уже не было страха. Было только подтверждение. Не ясное. Но чёткое, как запах гари после щелчка пробки.
Он был здесь не просто так. И Кононов — тоже.
Подвальный воздух был вязким, будто обволакивал изнутри уши и лёгкие. Не пах — присутствовал. Утренний свет, пробивающийся сквозь зарешечённые оконца у потолка, был не светом даже, а напоминанием о том, что где-то наверху ещё живут люди. Здесь же — под землёй — всё казалось выжженным временем. Сырость в стенах дышала равномерно, как старик во сне. С потолка свисал тонкий провод с крошечной лампочкой — она жужжала, как оса, запутавшаяся в паутине.
Николай стоял у начала прохода — ни то коридор, ни то шлюз между этажами, — и смотрел вперёд, будто ожидал, что воздух сам раздвинется, уступая путь.
Он не торопился. Каждое движение — как через вату. Пальцы слегка онемели, суставы в коленях гудели, будто здание медленно врастало в его тело, осваивало его как нового экспоната. Холод был не морозным, а душным, внутренним. Не от температуры — от неясности происходящего.
Слева глухо подрагивала вентиляция. Шум не был постоянным — он напоминал дыхание того, кто старается дышать тихо. Слишком тихо, чтобы не услышали. Слишком намеренно, чтобы быть просто звуком.
— Если всё это — просто совпадение… то я буду рад. Пусть будет. Пусть только совпадение, — проговорил он.
Голос в этом влажном пространстве прозвучал как-то глупо, как будто сказал что-то не на том языке. Слова сразу осели, не отразились. Ни эха, ни ощущения услышанности. Просто исчезли — как упавшая в кисель ложка.
Он поправил воротник — привычка, оставшаяся от работы на заводе, где сквозняки вытягивали поясницу за десять минут. Теперь, в подвале, сквозняка не было. Но тянуло чем-то. Слегка солоноватым, книжным. Как будто кто-то разливал чернила по плитке, потом стирал, но запах остался — въелся в бетон и теперь выпотевал обратно.
Он почувствовал, как сзади что-то дрогнуло — не звук, не шаг, даже не движение. Намерение. Обернулся резко, чуть слишком — позвоночник хрустнул. Пусто. Только тень от него самого — длинная, как будто время стало гуще света.
Он усмехнулся. Не от веселья — от какого-то тугого отчаяния. Будто это уже было. Будто он вспомнил не ситуацию, а кадр из старого фильма, где играет самого себя.
«Михаил Петрович… если это ты… Ну хоть фонарик бы взял. Стареешь, мёртвый ты мой», — подумал он.