Карточка лежала в ладони, как плоский пульс. Сухая, чуть изогнутая, с пожелтевшими краями, она хранила тепло руки так, будто под ней было что-то живое. Почерк — тонкий, прямой, чернильный — был узнан сразу. Не по буквам, не по форме, а по интонации. Так писали на заводах — уверенно, без нажима, будто человек разговаривал с бумагой, а не записывал. Николай знал этот почерк. Он хранился в глазной памяти, как след прожжённого паяльником знака: не воспоминание, а отпечаток.
Он посмотрел на имя.
Кононов Михаил Петрович.
И вдруг ощутил, что карточка смотрит в ответ. Не буквами — фактом своего существования. Как если бы она спрашивала: «Ты что, правда думал, что этого не было?»
«Я искал мёртвого… и нашёл себя», — подумал он.
Потому что в этот момент понял: не просто читает карточку, а видит собственную тень. То, что всё это могло бы быть про него. Или уже было.
Он хотел вернуть карточку на место. Пальцы потянулись — но не разжались. Движение запнулось в запястье. Рука будто не слушалась. Не от страха — от какого-то молчаливого протеста. Внутреннее «нет», которое не говорил он сам.
— Ты ведь умер… так зачем приходишь по записям? — прошептал он.
Голос звучал глухо, как будто говорил в платяной шкаф. Вокруг карточки воздух стал плотнее, тише, холоднее. В ушах зашумело, как если бы в подвал внезапно вошёл ветер — но без движения.
Он вспомнил, как Михаил Петрович курил за дверью, оставляя чёткие полосы дыма на стекле. Как говорил "работа кончается, когда тишина начинает работать вместо тебя". Тогда это казалось философией старика. Сейчас — звучало как инструкция.
Он выдохнул. Карточка чуть дрогнула в ладони. Или это дрогнули пальцы?
Он посмотрел на неё снова. Дата смерти. Подпись. Всё на месте. Всё слишком точно.
«А если не я её достал? — вдруг подумал он. — Если она меня дождалась?».
Сзади скрипнула одна из старых полок. Не громко. Совсем чуть. Как если бы дерево зевнуло. Или шагнуло.
Журнал лежал на металлическом столике, покрытом плёнкой пыли и следами от кружек — круги, как незаконченные фразы. Николай стоял над ним, с карточкой в одной руке и другой — уже на краю страницы. Пальцы не тряслись. Тело было спокойно. Но это спокойствие походило на забытый наркоз — когда уже режут, а ты ещё не кричишь.
Он открыл книгу.
Ручка. Синяя, потёкшая. Надпись аккуратная, с наклоном влево. Не дрожащая, не торопливая — будто человек писал привычно, уверенно, по делам.
02:13. Кононов М.П.
Он сразу вспомнил похороны. Было очень холодно. Классический февраль — влажный, плотный, такой, что нос склеивался от мороза. Говорили немного. Кто-то из отдела выдохнул речь, в которой не было ни имени, ни души, только фамилия. Никто не плакал. Даже он — просто держал шапку в руках и ждал, когда всё закончится.
«Закрыто. Всё было закрыто. Миша ушёл без шума. Без прощаний. Он не из тех, кто возвращается…».
Но надпись была. Свежее, чем всё в этом подвале. Чернила ещё не до конца впитались в бумагу. Николай провёл пальцем рядом — не касаясь — и почувствовал тепло. Тепло над бумагой. Как если бы кто-то только что наклонился, посмотрел, написал — и ушёл.
Он отпрянул.
«Нет. Это невозможно. Я один здесь. Один!».
Глубоко вдохнул, но воздух уже не был прежним. Сырость — та же. Плесень, известка, библиотечная пыль. Но ещё — что-то другое. Как дыхание. Как если бы воздух знал, что читают.
Он хлопнул журнал. Резко. Как дверь. Чтобы остановить. Чтобы не впустить.
— Шутка, да? Кто-то дурачится. Только шутить бы вам не с теми… — сказал он в пространство.
Но не громко — как будто боялся, что кто-то услышит. Не что-то, а именно кто-то.