Он закрыл книгу. Осторожно. Не потому, что боялся повредить, а потому, что это было похоже на закрывание глаз человеку, который только что уснул. Или умер.
«Мог бы не читать, — прошепталось в голове. — Мог бы не спускаться. Мог бы уйти в семь, как все».
Но всё уже произошло. Время — как грязный след на полу: не сотрёшь, не забудешь. И книга знала. Не что будет, а что уже вошло.
А воздух всё не рассеивался. Словно кто-то ждал, затаившись между полок, когда Николай снова откроет. Или когда часы покажут три.
Он сел обратно, не так, как обычно — не расслабленно, не по-стариковски, с вялым переложением костей в кресло, а как ученик, которого вызвали к доске, но он ещё не вышел. Спина прямая, руки на коленях, фонарик рядом, направлен вниз, но включён — пятно света тускло сливалось с полом, будто оно не светило, а пряталось.
На столе лежала книга. Закрытая. Но она от этого не стала тише. Напротив — в тишине как будто начал работать её скрытый механизм, и Николай чувствовал, как что-то в ней крутится, щёлкает, как часовой замок, который не тебе открывать. Или не тебе — не сейчас.
Тик. Тик. Тик.
Часы на стене, старые, с жёлтой стрелкой, с заводной пружиной и ржавым циферблатом, тикали громче, чем могли. Звук от них был не настенным, не уютно-кухонным — а как будто это сердце зала отбивает время. Жёстко, вглубь.
Он наклонился чуть вперёд, как будто ожидал звука, запаха, движения. Что-то в теле было уже не с ним — шея ныла, колени затекли, лопатки слились с креслом, а дыхание шло поверхностное, как у человека, которому нельзя потревожить воздух.
— Третий час. Сказка на ночь, ага... — сказал он, и голос прозвучал, как будто его произнёс не он, а кто-то стоящий сбоку.
Он попытался усмехнуться, но мышцы лица как будто не получили приказа. Губы лишь дёрнулись. И всё.
«Если откроешь рот — может, из него и не твой голос выйдет», — подумал он с тем особым холодом, что бывает у взрослых, когда страх перестаёт быть острым.
Когда он становится климатом.
Здание не шумело. Не скрипело. Не дышало. Всё в библиотеке выжидало, как выжидают зрители, когда на сцене должен выйти последний актёр. Только тикали часы — и каждый тик был, как шаг. Не по полу, а внутри него.
Николай не шевелился. Не потому, что боялся. А потому, что движение могло стать приглашением. Или началом сцены.
А он был пока ещё зрителем. Хотя и знал — недолго.
Книга лежала открытой, как будто ждала того, кто умеет не читать, а слышать глазами. Бумага чуть приподнялась от влажности воздуха — и казалось, если дунуть, она перевернётся сама, как будто знает, куда двигаться. Но страница стояла, неподвижная. Как табличка на двери морга.
«Откроешь — уйдёт. Не откроешь — останется».
Строка будто просвечивала сквозь бумагу — не чернилами, а намерением. Как если бы её оставил не человек, а сама ситуация. Не письменность, а интонация.
Николай провёл пальцем по краю страницы. Осторожно, как по стеклу, за которым кто-то дышит. Линия букв была сухой, как кость. Но внутри строки теплилось что-то живое, неуступчивое. Шёпот стал текстом. А текст — как будто стал программой.
«Если это текст, то кто его напечатал? Или — напишет?», — проскользнуло в голове.
Но Николай не стал развивать мысль. В такие минуты лучше не становиться умнее, чем был.