Еркин сел на пол и начал играть на домбре. Манул встал рядом, покачивая головой в такт музыке и готовясь к танцу. Сначала он медленно приподнялся на задние лапы, а потом, полностью отдавшись музыке, закружился в танце, подпрыгивая и изредка грациозно покачивая всем своим грузным телом и ловко вертя передними лапами в такт музыке.
Эмир смеялся от души.
— Твой танцующий кот напомнил мне придворного льстеца. Тот так же ловко подпрыгивает и извивает свое жирное тело в надежде получить мою благосклонность.
— А теперь ответь, мальчик, сколько ты хочешь за своего кота? Я щедро заплачу.
У Еркина екнуло сердце, и он побледнел.
— О великий эмир, — сказал он дрожащим голосом. — Увы, я не могу продать моего кота. Он — мой единственный друг и утешение в этой далекой от моей родины земле.
Улыбка сошла с лица эмира, капризно выпятив нижнюю губу, он пробормотал сквозь зубы:
— Ну что ж, не хочешь продавать, так и не надо. Моя челядь проводит тебя до выхода. И кстати, в Бухаре запрещено играть на музыкальных инструментах на площадях, это разрешается только в чайхане, — сухо добавил эмир.
Еркин низко ему поклонился. Затем слуги привели мальчика и манула во внутренний двор цитадели. Тут выбежал еще один слуга, шепнув что-то остальным. После чего Еркина вместе с манулом выпроводили из Арка.
Только у мальчика вырвался вздох облегчения, как перед ним появились стражники. Предчувствуя недоброе, Еркин крикнул манулу: «Беги во всю прыть, иначе тебя здесь заточат! Беги в дом к Амире».
Манул стрелой вырвался из ворот Арка и опрометью помчался через многолюдную площадь Регистан, оставляя после себя клубы пыли. Двое стражников бросились за ним, но им было не угнаться за ловким манулом, рожденным в степях и привыкшим бегать за прыткими полевыми мышами.
В это время другие стражники крепко держали Еркина.
— Бросьте его в зиндан. Пусть посидит и подумает, потом он быстро поймает своего кота, — приказал начальник стражи.
И бедного Еркина бросили в подземелье. Узников в нем было почти так же много, как людей на бухарском базаре, а теснота еще хуже, чем у прилавков с самым ходовым товаром. Люди сидели на земле, изредка почесываясь. Кроме клопов и вшей, осужденных терзали клещи, которых специально разводили, чтобы сделать пребывание в темнице еще мучительнее. Было холодно, сыро и смрадно. При свете свечи, непонятно как здесь оказавшейся, Еркин смог оглядеть сотоварищей по несчастью. Заключенные были самые разные: от одетых в лохмотья крестьян до зажиточных купцов в дорогих, расшитых золотом халатах.
— У чиновников эмира совсем не осталось стыда! Мало им обирать и наказывать взрослых, уже и за детей принялись, — пробормотал пожилой бухарский гончар. — За что тебя заточили, бедный мальчик? — обратился он к Еркину.
— Я не захотел продать эмиру своего кота, — ответил Еркин.
— О, горе тебе, несчастный! — воскликнул толстый купец. — В Бухаре уже давно такие порядки, что ничего тебе не принадлежит, даже собственная жизнь. Все, на что положит глаз эмир или его чиновники больше не является твоим.
— Увы, это верно, — согласился с ним гончар. — Думаю, что пока мы сидим в зиндане, алчные чиновники эмира ввели подать на солнце, дождь и воздух. А за несоблюдение нелепых, придуманных ими норм, они карают так же жестоко и несправедливо, как за совершение самых страшных грехов.
— О да, — прошептал седовласый старик. — Я прожил на этой земле целый век, и никогда еще здесь так ревностно не пеклись о внешней святости, как при нынешнем эмире. Никогда так безжалостно не обирали и не наказывали народ. Раисы[10] велят хлестать несчастных жителей плетьми за самую ничтожную провинность. Простые люди обнищали, в то время как знать и чиновники эмира роскошествуют. Но раз аисты не покинули свои гнезда на высоких башнях и минаретах Бухары, есть еще надежда, что Всевышний не оставил наш древний город.
Так говорили узники зиндана.
[1] Ханака — комплексное сооружение, включающее в себя мечеть, трапезную, больницу, гостиницу, где останавливались паломники, дервиши и даже правители.