- Дайте сюда кого-то из местных, – приказал он через переводчика.
- Сию минуту, господин следователь, – угодливо склонился капрал и выскользнул из допросной.
Через минуту он втолкнул в помещение ещё одного полицая.
- Вот, господин капитан. Фома Паршивляк. Он тут всех знает.
- Знаешь ли ты Матрёну Салазьеву? – поинтересовался гауптман.
- Знаю, герр офицер. Как не знать? – стянув с себя шапку, кивнул Паршивляк. – Вот только преставилась она третьего дня.
- Как преставилась?! Как преставилась? – выпалили одновременно Пашка и переводчик.
- А так и преставилась, – мелко перекрестился Фома. – Удар её, понимаешь, хватил, зараз и помёрла, царствие ей небесное.
- Ай-яй-яй, – засмеялся следователь и, погрозив нам пальцем, проговорил на ломаном русском. – Так вы значить есть маленьки рюски врунищька? Нехорошо. Это есть отщень нехорошо… Курт! – повернулся он к унтеру. – Отведи сопляков в камеру. Пусть посидят до утра. Завтра приедет Шульц, они могут быть ему интересны.
- Да, господин капитан!
Последние фразы были произнесены на немецком, но, как ни странно, я их отлично понял.
Как это получилось? Не знаю. И даже предположить не могу…
- Во, влипли! – выпалил Пашка, когда дверь закрылась и в замке проскрежетал ключ.
- Это точно. Ты, кстати, сам эту тётку когда-нибудь видел?
- Конечно. До войны она часто к нам заезжала, и мы к ней тоже. Жалко, что померла. Знаешь, какие она пирожки пекла? У-у-у, я таких никогда не ел.
- Да. Пирожки – это хорошо, – я уныло вздохнул и принялся осматривать камеру. Охапка соломы в одном углу, параша – в другом, вот и все удобства. Хорошо хоть, окошко есть, пусть маленькое, но благодаря ему ведро с нечистотами воняет не так уж и сильно. – Слушай, Пашк, а ты в эту дырку пролезть сможешь?
Я указал на окно.
- Коли на закорки подсадишь, да лопотьё скинуть, то можно попробовать.
- А не застрянешь?
- Не. Я узкий. В прошлом году в баню через дымоход, как есть, пролезал.
- Так это в прошлом, а нонеча?
- А нонеча и подавно. Глянь-ко, – задрал он рубаху. – Брюхо ужо к спине приросло.
- Ладно, – рубанул я рукой. – Ночью попробуем.
- Ночью? А ежели нас раньше отсюдова того-этого?
- Не бои́сь. До утра нас отсюда не заберут.
- Откель знаешь?
- Немец сказал «морген фрюх», вот откель…
Вылезти Пашка сумел, хотя и с трудом. Пришлось снять с него почти всю одежду и минут десять толкать сперва вверх, а потом вбок и туда-сюда, чтобы совсем не застрял. Всё это время у меня в голове крутились какие-то непонятные цветные картинки. Как будто один совершенно разъевшийся медвежонок пытается выбраться из чьей-то узкой норы, а его тянут за лапы маленький пухленький поросёнок и странный кролик в очках…
Когда приятель всё-таки вывалился наружу, я бросил в окошко его одежду, а затем плюхнулся на солому и начал прокручивать в мыслях то, что буду говорить утром тюремщикам: мол, знать не знаю, ведать не ведаю, всю ночь спал, ничего не видел, ничего не слышал. Отмазка конечно тупая, но говорят, что в такие больше всего и верят. Именно потому, что тупые, не придерёшься. Но, если честно, сейчас всё это было неважно. Главное заключалось в том, чтобы Пашка добрался до наших, а я… как-нибудь выкручусь, не впервой…
Утром меня подняли пинками.
- Где второй?! Куда подевался?! Говори, сволочь! – орали охранники.
Я размазывал по лицу слёзы и сопли, утирал разбитый в кровь нос, жалостливо скулил, что ничего не знаю и ничего не видел.
Озлобленные тюремщики, так ничего и не выяснив, вышли из камеры и захлопнули за собой дверь. Я, избитый и связанный, отполз в угол и принялся ждать, когда за мной снова придут. Если вчерашний немец не врал, сегодня меня и сбежавшего Пашку должен был допрашивать какой-то Шульц…
Шульц оказался эсэсманом. Судя по погонам и знакам в петлицах, он имел звание штурмбанфюрера.
Вопреки ожиданиям, бить меня по новой не стали. Даже наоборот, герр майор приказал развязать мне руки, потом выгнал всех из допросной, поставил передо мной стакан чая, положил на стол настоящий бутерброд с колбасой и… заговорил на довольно приличном русском.