Приникавший под дверь скудный свет падал на бочки и лари, выстроившиеся вдоль стен. Лейла усмехнулась. Чтобы запереть её до расправы, не нашлось лучше места, чем кладовая. Ну и навела же ты шороху, девочка! Что ж, в это осиное гнездо давно уже стоило швырнуть камнем… хотя бы ради Бенегара.
При этой мысли тугой узел в груди немного ослаб. Лейла осела прямо на пол, прислонившись спиною к бочонку — и наконец-то заплакала.
Слёзы, не приходившие весь день, теперь лились неудержимо, и каждая мысль, каждое имя, возникавшее в голове, выжимало всё новые их потоки. Лейла плакала сразу за всё — и за всех, живых и погибших, и их лица вставали перед ней, словно въяве. Бенегар, живший, как воин и умерший, как воин. И бедный, ни в чём не повинный Бродяжка. И несчастный Летард, преданный другу беззаветно, до последнего вздоха — и как она только могла о нём плохо думать!
Лейла рыдала, захлёбываясь, судорожно хватая ртом воздух. До рассвета ещё далеко, и она успеет оплакать всех. И погибших друзей. И тех безымянных, что корчились в башнях под пытками. И женщин и девок, продававших себя за сало и хлеб. И Эду, и Андриса, — всех, по кому колесом прокатилась война. Каждое рыдание забирало силы по капле — но вместо них приносило кое-что другое: неведомый доселе покой.
Когда над столицей разгорелся рассвет и кухонные злоденята закричали побудку, Лейла спала крепким сном.
***
Загремел замок. Вошедшие стражники глядели опасливо, стараясь держаться поодаль, как от дикого зверя.
— Идти надо, — не приказал, скорее попросил один. Ему явно было неуютно.
Лейла пожала плечами. Идти так идти.
— И руки… того.
Запястья спутали тщательно, но без злобы, стараясь не бередить лишний раз волдыри на ладонях. Кухня провожала Лейлу в полном безмолвии. Здесь были все — от мальчишек до старших стряпунов. Не хватало разве что главного повара, и Эдберта тоже нигде не было видно. Молчаливая челядь двумя рядами выстроилась от кладовой. У самых дверей взгляд выхватил из толпы бледное личико Эды.
Большой двор был полон людей. Видно было, что их согнали из разных мест, да и жизнь помотала каждого по-разному. Были здесь и крестьяне в домотканых портах, и горожане, одетые куда как получше, и исхудалые, похожие на привидения оборванцы в лохмотьях, при виде которых у Лейлы ёкнуло сердце. Они были как две капли воды похожи на Бенегара с Летардом — таких, какими те были в свой смертный час, и Лейла безошибочно поняла: эти — оттуда. Из башен.
Дальше всё напоминало уже виденный раньше сон, только вот смотреть его приходилось от конца к началу. Вновь длинная вереница пленников и тщетное старание шагать в лад, чтобы не дёргать верёвку, пуповиной тянувшуюся от первого к замыкающему. Лейла уходила, как пришла — по знакомому сплетению улиц, через круглую площадь (обгорелого столба на ней уже не было), по гулкому мосту — прочь, в тёмную неизвестность.
Подгоняемые окриками стражи, добрели до реки. Возле белокаменной пристани их ждал пузатый, похожий на бочку корабль. Паруса не были подняты, зато вдоль обоих бортов тянулись ряды вёсел. Лейла задумалась, заставят ли их грести.
— В трюм! Живо!
В подбрюшье корабля людей уже было битком — и через влазню спускались всё новые. Тем, кто уже нашёл себе место, приходилось тесниться и широко расставлять ноги. Вновь прибывавшие втискивались в эти промежутки. Так в бочки утрамбовывают селёдку — плотными рядами, без единого пузырька воздуха, чтобы рыба хорошо просолилась и была вкусней.
От мыслей о еде в брюхе тотчас запело. Невместный смех вдруг разобрал Лейлу. Она поняла, что за всю ночь, проведённую в кладовой, не сообразила стащить даже краюху хлеба.
Плыли долго. Еду — хлеб и обрезки подсохшей солонины — за всё это время давали дважды, и Лейла решила, что на дорогу ушло два дня. Сказать точнее было сложно — ни окон, ни даже щелей, через которые было бы видать смену дня и ночи, в трюме не было. Время тянулось вязко и медленно, волны тяжко плескали в борта корабля где-то над головой, навевая дремоту…
— На выход!
От свежего воздуха голова закружилась не хуже, чем от браги. На фоне тёмного неба вырисовывались придвинувшиеся вплотную ломаные хребты гор. Лейла поглядывала на них, бредя вперёд по узкой тропе. Над вершинами висели звёзды — льдистые, огромные, чуть не с ноготь каждая. И светили они — до того ярко, что под ногами даже можно было разглядеть чуть заметную тень.
Ночевать пришлось прямо на голой земле. Это была даже не земля, а слежавшийся щебень, гранитное крошево, через которое сумели-таки продраться корни упрямых растений. Не чувствуя острых камней, Лейла лежала на спине и смотрела, не отрываясь, в бездонное небо. Ветер играл её волосами, шелестел в траве. Где-то неподалёку журчала речушка. Лейла жадно впивала полной грудью воздух, до того свежий, что даже сладкий, особенно после затхлого трюма, и ей на миг показалось, что всё это — и трюм, и столица, всё остальное — было просто затянувшимся дурным сном. И что вокруг нет никого, а есть только она, Лейла, и эти звёзды, такие близкие, что только потянись — набирай в горсти, точно клюкву по осени. И что завтра — проклятое завтра, висящее над головой, словно меч — отодвинулось навеки и никогда не наступит.
Никогда.
***