Если обваливалась рабочая штольня, её посылали откапывать, и нередко свод рушился снова, хороня под собой новых рудокопов.
Смерть поджидала доходяг в шахте, но наверху спасения от неё тоже не было. В хибарах на тесных лежанках во множестве расплодились вши. Жирные, сытые, они кишели кишмя на одежде и в волосах. Помыться и постирать одежду было негде, и доходяги терпеливо дожидались, чтобы в свой черёд растянуть тряпьё над очажным огнём. Белёсые вши ползли прочь от жара, к верхней кромке, и тут-то важно было не промешкать и стряхнуть их прямо в огонь, где они лопались с треском, как зёрна.
Вши принесли с собой гнилую горячку. В тесноте и грязи хибарок она косила доходяг толпами. Некоторые умирали прямо в шахте — таких не вытаскивали наверх, закапывали прямо в забое. Остальных стаскивали в длинные ямы, выкопанные прямо за хижинами, и чуть присыпали землёй. Ямы множились, но по реке привозили всё новых и новых рабочих, и просторней в хибарах не становилось.
Чаще всего умирали ночью и под утро. Лишившийся памяти Бригам ушёл перед самым рассветом. Проснувшись, он заплакал жалобно, как младенец, но скоро умолк — уже навсегда. За несколько лун он успел превратиться в иссохшего старичка — тонкая, как пергамент, кожа обтянула все кости, на которых совсем не осталось мяса. Гнилая горячка довершила дело. Вскорости умер и Осберт. Открыв поутру глаза, Лейла вдруг почувствовала, что от него нет тепла — и точно: парень лежал, смежив веки, с застывшей улыбкой на уже посиневших губах, точно в самой смерти было для него что-то приятное.
Так порвалась последняя ниточка, связывавшая Лейлу с собою прежней. Иной раз по ночам девушка думала: вот и всё. Никого не осталось из тех, кто знал прежнюю Лейлу. Отец, мать, Андрис, Бродяжка, Бенегар с Летардом, теперь вот ещё и Осберт — все ушли за черту, оставив её в одиночестве. Вскорости, значит, и её черёд.
С чем, если по правде сказать, она явится перед богами? Пусть они и гроша не стоят, эти боги, а всё же? Не осталось ни дома, который она хранила, ни трудов её рук. Не осталось людей, которых боги доверили ей беречь. Ни о ком не смогла позаботиться, никого не огородила — даже Бродяжку, доверявшего ей безмерно. Всё стало золой и прахом, и не осталось зерна, способного прорасти по весне. Лейла снова и снова перебирала имена всех, гревшихся с нею у одного огня: Бенегар, Осберт, Бродяжка… Вита.
Вита! Вот оно, зёрнышко, одно со всей нивы, оставшееся на посев! Вита, девочка, доплыла ли она до моста, о котором вёл речи Бродяжка? Как-то её там встретили, если доплыла? Не обидел ли лихой человек?
Лейла сжимала во тьме кулаки и твердила себе: доплыла. Встретили. Не обидел. Если и этого не сбылось, значит, боги совсем потеряли рассудок. Простите, боги, за всю прежнюю хулу и не держите зла, и если вы только есть — сберегите Виту. Хоть это-то вам по силам?
Вита. Это имя стало оберегом, отгонявшим отчаяние и смерть. Вита. Она жива — значит, сил хватит, чтобы вытолкнуть наружу грозившую раздавить тележку с рудой. Вита. Она, конечно же, доплыла — значит, сдаваться нельзя. Ещё повоюем, продержимся — день ли, два, десяток. И если боги хоть сколько-то милостивы, может, и доведётся услышать весточку от кого-нибудь, кто её встретил. Значит, не зря всё было. Значит, не впусте. И засыпая после тяжкого дня, Лейла твердила себе это снова и снова.
В одну из таких ночей девушке приснился её старый сон. Она снова была в разрушенном лагере, и деревья вокруг гудели, сжираемые пожаром. Огонь подбирался к бездыханному телу Бродяжки, и надо было спешить… спешить!
«Потерпи!» — закричала Лейла, и — о чудо! — земля осталась твёрдой, не превратилась в зыбучую склизь. Лейла склонилась над певцом, но стоило ей протянуть руку, как из-под её пальцев точно брызнули искры. Крошечных огоньков всё прибывало, они светили, но не обжигали. Янтарные песчинки рассыпались по лицу Бродяжки, золотистой пыльцой осели на ресницах, вплелись в тёмные волосы…
Тёплое сияние сплошной пеленой окутало тело певца. Ещё несколько мгновений этот кокон сохранял прежнюю форму — а затем растаял, как облачко на ветру.
На земле никого не было.
Собственный крик разбудил Лейлу. Где-то за стеной яростно надрывался гонг, и вокруг уже царила обычная утренняя суматоха. Лейла рванулась было подняться с лежанки — и не смогла.
Ядовитая слабость растеклась по всему телу, тупой болью отозвавшись в затылке. Следом нахлынул озноб, да такой, что заклацали зубы. Озноб тут же сменился жаром — Лейле показалось, что от неё пышет, как от печки.
Встать, встать, только бы встать! Лейла стиснула стучавшие зубы и неимоверным усилием сумела сесть. Перед глазами бежали красные круги. Только бы встать, только бы суметь доплестись до шахты. Только не умирать здесь, в хибаре, не быть сброшенной в общую яму на поживу собакам. Лучше уж в шахте… там свои.
Лейле показалось, что десять шагов до двери растянулись на десять лиг. Кровавая пелена застилала глаза, но на воздухе стало чуть легче. Вот так, ещё немного. Шаг, теперь другой. И ещё, и ещё. Терпите, ноги, не подгибайтесь. Пока нельзя. Доплетёмся до штольни — там будет можно.
Оказавшись наконец в знакомом лазе, Лейла впервые возблагодарила богов за то, что надоумили рудокопов сделать его столь узким. Здесь можно было идти, опираясь на стены сразу обеими руками — неспешно, шаг за шагом… словно просто боишься споткнуться о камень.
— Берегись! — вдруг заорал кто-то.