2.
— Я не буду жаловаться,— сообщила я меланхолично.— Я переоденусь террористом и взорву школу. На каникулах, разумеется. Тогда надобность во мне точно отпадёт.
Директор смотрит на меня как на сумасшедшую, но подписывает заявление об уходе. Я тенью ходила за ней с этим заявлением почти неделю, но у неё находились дела поважнее, а последние три раза она убеждала меня, что я обязана остаться и положить свои молодые годы на алтарь общего обязательного образования, и если нет, то вечно гореть мне тусклой синей лампочкой в аду.
Разумеется, после всех этих телодвижений долгожданное чувство свободы не пришло, и вкус победы был подпорчен пересолёнными маслинками.
Однако я сказала напоследок фразу, плотно засевшую в голове:
— Ну вот и всё, шах-и-мат, господа.— Известно с чьим акцентом. В пустоту: директор уже ушла.
— Вы меня звали? — поинтересовался голос, немного высокий для мужского, но в целом приятный; я слишком круто развернулась на каблуках от неожиданности и чуть не свалилась, но Шахимат бережно подхватил меня и прочно установил на высоком бордюре. Так создавалась видимость, что мы говорим на равных.
— Вы… откуда? — пролепетала я, а потом, внезапно вспомнив, гневно спрыгнула с бордюра и с достоинством зашагала прочь.
Разумеется, Шахимат догнал меня и извинился.
— Я вас ждала, не уходила домой после тяжёлого дня,— с неподражаемой горечью говорила я ему, впрочем, смягчаясь.
— Честное слово, Кристина Робертовна, я думал, вы поняли, что это была шутка.
— Шутка? — возмутилась я.— И про возраст тоже шутка?
Шахимат кивнул, но как-то неуверенно.
— Почему вы тогда говорили на старопортугальском?
— Это наше хобби, мы с Юрием изучаем старые языки и разговариваем на них между собой, чтобы никто не понимал.
— Хилая отмазка,— отрезала я.
— Пойдёмте лучше в кафе. Я ведь обещал.
Я дала себя уговорить.
3.
— И всё-таки, почему вы так резко исчезли? Вы ведь жили в этом общежитии уже давно.— Этот вопрос я задала уже после того, как отведала десерт из шварцвальдской вишни. Вокруг реяли тени благосклонных официантов, шепчущих в самое ухо что-то про свежайшую осетринку и нежнейший балычок. Сладкое и немного острое армянское вино уже плескалось на донышке бокала.
— Если серьёзно — вы нас раскрыли. Нам показалось, что вы слишком уж настойчиво окружаете нас своим вниманием. Потом я, конечно, понял, что это скорее девичий интерес к импозантному и немного загадочному мужчине.
Я фыркнула, но возражать не стала.
— Но к тому времени мы уже переехали в пригород.
— Это было грустное время,— призналась я.— В моей жизни только начало происходить что-то интересное. И тут же испарилось.
— Вы ведь меня знали уже лет десять к тому времени,— поразился Шахимат.
— Больше. Но ёлки-палки, извините за мой старофранцузский! Школьнице позволительно увлечься стареньким преподавателем только в романах Набокова — и не надо на меня так смотреть, сами в два голоса говорили, что вам глубоко за семьсот,— в этот момент Шахимат повёл глазами вокруг, никто ли не слышал,— а сейчас я взрослая и самостоятельная девушка. Тогда вы для меня существовали только как учитель немецкого и, к несчастью, музыки, а сейчас — все эти разговоры, ухаживания…
— Грёзы про Таиланд, танцовщиц и калуа,— подсказал он.
Я поперхнулась. Я терпеть не могу, когда так пишут: «Я поперхнулась и изумлённо уставилась на него». Но я на самом деле поперхнулась, закашлялась, жестами показала, что меня не надо стучать по спине, отпила пару глотков «Воскеваза» и тогда только изумлённо уставилась на него.
— И после этого вы говорите о каких-то шутках?
— Я не умею читать мысли.
— Умеете.
— Нет.
— Да.
— Вы в блокноте нарисовали изящную фигурку полуобнажённой танцовщицы в саронге, а я случайно подглядел.