Наверное, Том жил странной жизнью для кого-то с его семейной историей, послужным списком и личными обязательствами, о чём без устали напоминал отец: «Я принял то… что ты немного странный, — это определение, «немного странный», всегда обозначало его сексуальные предпочтения, которых Том не видел нужды скрывать, — но зачем весь этот цирк в клубе?»
Разумеется, отец без устали указывал на то, что выступать на сцене ему самому никогда не было никакой нужды. И подобное было даже унизительно, по его словам, ведь Том мог всем управлять из своего кабинета, который у него имелся и которым он пользовался исключительно по делу. Но он давно перестал оправдываться перед родителями или пытаться показать им всё это со своей точки зрения: показать, что это не цирк, а простое увлечение — весьма прибыльное, к слову. А прибыль эта была неоценима: клиентуру «Морсмордре» составлял целый зоопарк из успешных предпринимателей, политиков, чинуш высокого ранга, их жён, сынков и прочей братии — всегда что-то да скрывающих от мира сего, а одним из правил «Морсмордре» была строжайшая анонимность: то, что происходило в стенах клуба, оставалось в стенах клуба. Естественно, выстроенная и непорочная репутация способствовала вере в это.
Вот только информация — вещь грязная, скользкая и весьма опасная для обеих сторон: торгующего и покупающего. И использовать её нужно с умом: так, чтобы и «рынок» не накрыли, и продавца — не убрали. Поэтому дело было даже не в том, как святоша-министр, примерный семьянин и открытый противник однополых браков, вылизывает танцору зад, а в том, какую часть из этого выбрать и как её подать, чтобы никто не усомнился в том, что информация исходит от третьего лица, политического оппонента, обманутой жены и прочих заинтересованных в его крахе людей, а клуб здесь вовсе ни при чём. Поэтому на политической арене часто проигрывали оба: подставное лицо и тот, кого он подставил. Если, конечно, не было высшей заинтересованности в сотрудничестве — тогда начинался настоящий торг. В «Морсмордре» всегда было кому выслушать, понять, пожалеть…
Без его помощи отец бы не смог за последние пять лет провернуть и половины сделок, тем самым подняв клан на новый уровень, что было особенно трудно после провала с Лестрейнджами и смертью нескольких старшин. Без его указки он бы не смог вернуть звучность их фамилии, не смог бы обеспечить себе статус и заставить опасаться их семьи не только в криминальной сфере, но и на другом уровне — политическом. И тем не менее, стоило им увидеться, как тот опять заводил свою шарманку про недостойный Риддлов труд.
В какой-то момент это стало нудным брюзжанием, которое Том попросту игнорировал: в конце концов, отец много ворчал, но не предпринимал никаких действий — всё-таки Том был уже большим мальчиком, чтобы его перевоспитывать, а обеспокоенность отца будущем клана он не поддерживал. Отчасти ему это было безразлично, ведь то, что он сын нынешнего господина клана, не делало его автоматически его приемником. В кланах всегда существовало понятие, что нет худшего лидера чем тот, кто принимает это бремя с нежеланием. Том же был именно таким: у него были все лидерские задатки, но не было никакого желания возглавлять клан. Поэтому то, что родители могли выбрать кого угодно, кого посчитают достойным этой роли, не могло его не радовать. Всё-таки его собственная кандидатура, кроме парочки качеств, проваливалась по всем параметрам.
Но какой бы странной жизнью Том ни жил до появления в ней Поттера, после его возникновения та стала похожа на сказку про Алису в Стране чудес, где он бесконечно долго падал в кроличью нору.
Что до его личного Шляпника, то тот появился к вечеру четверга. Том вышел из клуба, продолжая пребывать в весьма скверном настроении, и увидел его.
Да. Это было именно то самое «увидел его», когда время замедляется, а сердце грохочет в груди.
Поттер стоял около его машины, смотрел себе под ноги и дымил. За непроницаемыми круглыми очками опять было ничего не разглядеть, и, словно издёвка над мысленными сравнениями Тома, на Поттере болталось пальто в крупную клетку какого-то пёстрого и в то же время грязного цвета, а на голове сидела шляпа-котелок.
Том мысленно застонал, чувствуя одновременно и раздражение, и резко наступившее облегчение — чувство, опять плавно перетекающее в раздражение из-за осознания того, что он был по-настоящему счастлив видеть его. А когда Гарри поднял голову, и он заметил продолговатый свежий шрам, рассекающий бровь и исчезающий одним концом под вихрями волос, а вторым — где-то под очками, Том машинально сделал шаг к нему. Он ускорился, пока буквально не врезался в шагнувшую навстречу фигуру Поттера, прижав того к капоту. Гарри раскрыл объятья и улыбнулся, елейным голосом напев:
— С добрым утром, сладкий.
— Уже вечер, — отрешённо заметил Том. Проведя вдоль неровной линии и заглянув под очки, он поинтересовался с показным хладнокровием: — Боевой трофей?
— Украшение, — опустил Поттер руки и похлопал себя по карманам. Затем он достал два билета и с той же неизменной улыбкой спросил: — Пойдёшь со мной в кино?
Том не понимал, что ему хочется больше: хорошенько врезать Поттеру, чтобы оставить симметричную ссадину, разбив вторую бровь, или же рассмеяться? Однако мотивы для обоих действий были просто абсурдны: внезапное исчезновение Поттера вызывало у Тома запоздалую агрессию — его хотелось наказать за такие выкрутасы, — а внезапное появление в целости и сохранности (за исключением шрама) — веселье. Однако, вопреки столь вдохновляющим желаниям, Том растерялся и с толикой явного скепсиса спросил:
— И на какой фильм?
Что ж, нельзя сказать, что Поттер застал его врасплох — он начал привыкать к его чудачествам, — скорее приятно удивил. Небольшой зал фильмотеки в будний день к вечеру оказался почти пустым, приятно пустым, а «Коллекционер»[1] — фильмом весьма специфическим.