— Убери от меня глаза, демон. Не оскверняй мою слабую грешную душу, если хочешь принять из неё очищение.
Да не вопрос. Сдвинул тёмные очки на переносице. Хорошо, что линзы сегодня выбрал зеркальные. Хорошо, что Энджи так очаровал этого святошу, он почти не противится. Хорошо, что под моим гипнозом законники и священники чувствуют себя уютно, воображая, что всё ещё держат свои сознания под контролем.
Хорошо, что мне плевать на боль.
И на распятие.
И на устаревшие латинские заклинания, которые он бормочет, поливая меня святой водопроводной водой. К счастью, меня успели воспитать до того, как испортить, я не рассмеюсь ему открыто в лицо. Постою молча, насквозь мокрый, и вытерплю.
Я… только одного не понимаю.
Почему это работает?
Вода, которая смывает печать с ладони. Стирает, как рисунок, хотя она вырезана по кости, каждая линия как траншея, залитая до краёв моей кровью. Стирает без следа. Я мокрый, но и на лбу у епископа выступают капли пота. Он дрожит, он изнурён.
Почему, падре?
Почему ты так истово веруешь в мёртвого и покинувшего тебя создателя? И вера твоя сильнее моей сделки с двуполым монстром. Монстр этот — столь же реален, как ты, его подгнившая плоть и жива, и мертва, и дышит зловонием, его миазмы теснились в моих ноздрях, провоцируя тошноту и кашель. В своих фантазиях о геенне огненной ты заметишь цвет и иногда звук, но никогда не представишь вкуса, прикосновения и запаха. Ты думаешь, что побеждаешь туманные злые тени. Но ты борешься с настоящим злом, способным одной не очень прекрасной ночью прокрасться в твою спальню и пережать бледной вонючей рукой жизнь, бьющуюся в твоей жилистой шее.
Обряд окончен. С моих волос ещё капает вода. Епископ Фронтенак нетвёрдым шагом отступает от меня. Ну что ещё? Неужели на мне выросли рога? Исцелённой руке и без того больно, и всё тело жжёт от ваших христианских чудес.
— Говори, в чём согрешил. Иначе, выйдя из собора, не дойдёшь и до парковки.
— Солнце сделалось вашим союзником? Полно, падре, сказки нужно в меру.
— Говори.
Я пожал плечами и ушёл.
То есть не ушёл.
Он прав.
Но жжёт меня не солнце…
А что?
Я вернулся и сел перед Бернаром, скрестив ноги по-турецки.
— Двадцатого ноября второго года, падре, я добился аудиенции у лорда Бафомета и выпросил себе силу достаточную, чтобы обуздать свет. Совладать с первоисточником света, чтоб он не убил меня… раньше времени. Взамен я… идиот… обещал провести лорда в тело-носитель света. Я был так одержим, что даже не спросил, зачем ему доступ в тело. Я не соображал, кого предаю. И как. Через шесть дней я получил то, что хотел. То есть я так думал. В светоносце поселился жирный грязный червь. Я не мог изгнать его. Да и никто не мог… не причинив лучезарному новую тысячекратную боль. Мой отец в конце концов осмелился. Остатки скверны, принадлежащей лорду, тело залечило само, пять месяцев назад, с рождением моих племянников. — Я замолчал, собираясь с новыми мыслями. Все считали, что моё карбоновое солнце самостоятельно перешло в состояние гермафродита на время беременности и родов. Но это не так. Не он, а Бафомет двупол. Это своё дитя он хотел провести в мир через Ангела. Я помешал. Пора это сказать. — Я заключил новую сделку, нарушив условия старой. Я буквально зубами выскребал из брата чужеродные клетки. Я заменил их своими. Поэтому Викки, так получилось… немного на меня похож. Лорд был разгневан — это мягко говоря. Он потребовал себе светоносца целиком. Я отказал. Но предложил ему выбрать что-нибудь другое. Он не нашёл ничего равноценного… кроме меня, естественно. Но отдаваться просто так я не мог себе позволить. Как и он не мог отказаться от первоначальной сделки — иначе его подземное царство рассыпалось бы в прах. И мы начали играть в эту игру, скреплённую черно-кровавой печатью. Бросать кубики из вытопленного человеческого жира и сухожилий. Одна вечерняя партия раз в восемь дней. Я не могу выиграть у разозлённого хозяина в его доме. То есть могу. Если призову на помощь свою родную матушку — Тьму. И я призываю. Потому что мой проигрыш запрещён. Потому что всякий раз, когда я бросаю эти смердящие жиром кубики на обтянутый кожей замученных грешников стол, — на кону жизнь моего светоча. Снова. И снова.
Фронтенак сорвал фиолетовую епископскую шапочку и промокнул вспотевшие залысины. Не думаю, что отнял у него дар речи. Думаю, он ждёт, что я добавлю что-нибудь о раскаянии. Но я больше не раскаиваюсь, не кляну себя на чём свет стоит. Я совершил ошибку, я долго исправлял её. Пусть и ценой своей жизни. И всё же…
— Отче, я согрешил.