казни необычно спокойным для такого случая голосом, - Вы имеете возможность видеть, как
предаётся смерти невиновный человек, жертва чудовищной фальсификации с целью скрыть
истинного убийцу. Одно мне согревает сердце - рано или поздно вы убедитесь в правдивости моих
слов. И тогда вы вспомните эту минуту и эту речь, адресованную вашим безжалостным сердцам. Но
не плачьте и не убивайтесь по моей несчастной судьбе. Просто помяните меня добрым словом и
посмотрите в небо, откуда я буду лицезреть дальнейшее падение людских нравов. Я приму смерть с
гордо поднятой головой, как и положено благородному человеку, не запятнавшему свою честь
недостойными поступками. Прощайте люди и верьте, что когда-нибудь в мире восторжествует
справедливость!
- Хватит трепаться! Сколько уже можно тянуть? – разнесся звонкий женский голос.
- Верно, вздерните этого сукиного сына и дело с концом, - проревел следом мужской бас.
- Вешай, вешай, вешай! – в едином яростном порыве зашлась огромная толпа, требуя
незамедлительного исполнения смертного приговора.
Палач приблизился к юноше, но он, отстранившись от здоровяка, сам подошёл к свисающей с
перекладины петле и, накинув её на шею, поднял глаза в небеса со словами: «Господи прими эту
жертву». Доски, повинуясь движению рычага, с грохотом разошлись. Тело юноши дёрнулось вниз, верёвка натянулась, и раздался отчётливый хруст переламываемых шейных позвонков. Толпа
заликовала, рассыпались громкие аплодисменты и восторженные возгласы. Через полчаса на
центральной площадки не осталось ни одной души. Лишь тело Стивена Хакси, тревожимое ветром
налетевшим с моря, раскачивалось из стороны в сторону и на протяжении трех дней, пока его не
сняли с виселицы и не предали земле, всяк проходящий мимо эшафота, не упускал возможности
плюнуть и выругаться самыми грубыми ругательствами в адрес убийцы родного дядюшки.
В тот же вечер, когда могильщики бросали мешок с телом казнённого Стивена в глубокую
испускающую смрад канаву, наполненную разложившимися трупами бродяг, попрошаек и прочих
исчадий земного бытия, которые то и при жизни не испытывали на себе христианскую любовь, а
ныне тем более, в дом покойного Криса Эванса через заднюю дверь тихо пробрался Ник Питерс.
Осторожными шагами старичок поднялся на второй этаж, подошёл к двери в самом конце тёмного
коридора и трижды постучался в неё.
- Нюхт, это я, - прохрипел старик, задыхаясь после тяжелого подъёма по лестнице, показавшегося ему невыносимой мукой. Дни, проведённые в камере, подорвали его здоровье, которое и без этих злоключений не отличалось в последние годы своей крепостью.
Дверь тихо отворилась. Гость вошёл в освещаемую тусклой свечой крошечную обшарпанную
комнату, нехитрый интерьер которой составляли старая деревянная кровать с наваленным тюфяком
да покосившийся стул. Встретившись взглядом с хозяином комнаты, Ник присел на кровать и
произнёс.
- Оно здесь?
Кобольд беззвучно кивнул, подошёл к стене и провёл длинными когтём по кирпичной кладке.
Стена, как по мановению волшебной палочки, разошлась и перед взором старика предстала
небольшая ниша, до верха заставленная сундуками. Мистер Питерс от удивления присвиснул и, поднявшись с кровати, приблизился к сокровищнице. Собрав все силы, старик снял верхний сундук
на пол, отворил его и, склонившись над ним, замер от изумления. Ларь был дополна нагружен
золотыми монетами и драгоценными камнями.
- Вот он ключ к абсолютному счастью, - вставая на колени перед сундуком, вымолвил старик, пересыпая вожделённое богатство трясущимися заскорузлыми руками, - С такими сокровищами я
стану богатейшим человеком Англии. Прощай нищее полуголодное существование, постыдное
выпрашивание жалких подачек. Отныне все будут сдувать пыль с моих башмаков, надеясь на моё
благоволение и снисходительность.
- Ты не бойся, Нюхт, - оторвав взор от богатств, обратился Ник к рядом стоящему кобольду, -