Не могла она удивляться больше — не после того, как ей довелось умереть в собственном сне и увидеть на следующий день своего убийцу, которого пустили переночевать к себе их соседи.
Мужчина этот был холоден и чуть высокомерен, совершенно не обращал внимания на местные сплетни и шепотки в её сторону, вёл себя с ней, как с равной, со взрослой, всё понимающей. Спрашивал, как она себя чувствовала, все ли с ней хорошо.
Чужак был невероятно вежлив, но от него всё так же веяло опасностью.
Следующей ночью в своём сне она увидела, как человек в чёрных доспехах сражался с её Врагом, и схватка эта была явно тяжёлой.
Чужак явно недооценивал своего противника — насмешливо что-то говорил, как и убивая её саму, высокомерно задавал какие-то вопросы, но слов было не разобрать.
Воин в чёрном не отвечал на едкие замечания, молча и неотвратимо напирая на своего противника.
А тот не умолкал, и смысл его слов стал ей почему-то ясен — мужчина говорил, что именно он уничтожил всех Фу-ри-й, что он убьет и последнюю. Он называл Чёрного воина мальчишкой и глупцом, предавшим род человеческий, и продолжал пытаться вывести своего противника из душевного равновесия.
И в конечном итоге совершил ошибку, чуть отвлёкся, за что и поплатился.
Рана на груди мужчины была такой же, как и её собственная — пробитое легкое, перебитый позвоночник, струйка крови, стёкшая изо рта.
И стеклянный взгляд.
Ей не было жалко своего Врага, но и злорадства она не почувствовала. Зачем вообще радоваться чьей-то гибели? Это неправильно.
И потому следующие несколько дней Мирослава старательно избегала иноземца, так и не узнав его имени.
Радмир, её умный и внимательный братик, конечно, заметил её отношение к этому странному и, надо всё-таки признать, страшному человеку, а потому, словно прислушавшись к молчаливому, невысказанному совету сестры, старался избегать его, проводя с сестрой как можно больше времени.
Парень радовался, что в глазах Мирославы помимо вечной печали появилось другое выражение, но само это выражение, непонятное и затаённое, — нет.
Девочка стала похожа на сжатую пружину, на натянутую тетиву лука, которая вот-вот рванёт, и случится страшное.
Страшное, в общем-то, уже произошло — в ту самую ночь, когда девочка, сначала ворочавшаяся и шептавшая какие-то слова на непонятном, незнакомом языке, вдруг замерла и перестала дышать.
Он бросился тогда к ней, схватил её за холодную, маленькую ладошку, словно желая согреть, и уставился в немигающие открытые, почему-то остекленевшие, как у покойника, глаза.
И пребывал в холодном ужасе с полминуты, боясь пошевелиться и поверить в что-то ужасное, произошедшее этой ночью, как Мирослава выгнулась дугой и судорожно вздохнула, но изо рта её не вырвалось ни стона, ни всхлипа.
С того дня он не отходил от сестры дольше, чем на полчаса, боясь, что подобный приступ мог повториться. Боясь и совершенно не зная, к кому обратиться за помощью.
И даже когда она вдруг сама подошла к Иноземцу, которого до этого всеми силами избегала, он был рядом.
— Ваша самоуверенность станет причиной вашей гибели, — холодно заметила девочка, неотрывно смотря в глаза Чужаку.
Тот в ответ лишь усмехнулся и чуть покачал головой, но взгляд его заледенел — он воспринял её слова всерьёз, принял их к сведению.
Да и странно было бы пропустить мимо ушей обращённые к нему слова, казалось, едва ли не немой девочки — так редко она говорила.
Люди, их окружавшие, — три мужчины, молодой парень и две девушки — на это лишь усмехнулись — её слова казались им полнейшей глупостью. Мужчина тоже усмехнулся — презрительно, высокомерно, но направлена насмешка была не на девочку, как показалось людям, а на этих самых селян.
Мужчина, пусть и делал вид, что ему плевать на местные сплетни, слушал их внимательно и анализировал каждую.
И самое важное, что он сумел понять — эта хмурая девочка иногда говорила совершенно непонятные, незначительные, а потому и нелепые фразы, но они рано или поздно сбывались. Все до единой.
Девочка-провидица.