— Предпочитаю держать их открытыми. На всякий пожарный.
— Смешно — хмыкнул он. Теплые жесткие губы легли на мои, и на секунду он остановился, ничего не предпринимая. Потом толкнул меня к стене, запрокидывая мне голову так, чтобы я при всем желании не мог уйти от поцелуя.
Поцелуи Костика всегда были чем-то докучным. Я осознавал могущество и силу Бадхена, но это не притягивало меня, а наоборот — отпугивало. Его внимание было обузой, и страсть никогда не передавалась мне.
Жар же, который шел от Финкельштейна, по какой-то неведомой мне причине проникал под кожу, под плоть, в самое сердце.
Он слегка отодвинулся, и через секунду я оказался развернут на сто восемьдесят градусов, лицом к холодной стене. В комнате царил полумрак — я включил вечером только настольную лампу, и теперь радовался этому: в сумраке было легче ни о чем не думать.
Вжикнула молния, звякнула пряжка ремня. Я замер, когда его пальцы проникли под ткань. Прикосновения были жесткими и вместе с тем осторожными. Я закусил губу, и поймал себя на мысли, что ни разу за последние минуты не подумал то, что думал в таких случаях последние лет семьсот: «я слишком стар для этого дерьма». Тело воспринимало давно забытые ощущения если не с радостью, то с несомненным одобрением.
— Ты меня прямо сейчас…? — спросил я, все еще пытаясь сохранить невозмутимый тон. — Да, Адам. Прямо сейчас — шепнул он с усмешкой мне на ухо. — А что скажет Бадхен? — принял я последнюю и слишком запоздалую попытку. — Если честно, мне уже давно похер, что он скажет.
В комнате было совсем тихо — слышались только наше прерывистое дыхание и тот особый звук от трения двух тел, слившихся в исступлении, который делает эти минуты еще слаще.
— Вот так — прошептал он уже спокойнее, когда ритм наших движений стал не столь хаотичным, как в самом начале. Что-то сладко сжалось при этом у меня в животе, и я поудобнее уперся в стену.
От происходящего с непривычки слабели ноги, и в какой-то момент оказалось, что я чуть ли не вишу у него на руках. Он вновь запрокинул мне голову, ища мои губы. Я поддался, неохотно соглашаясь на поцелуй, и его язык проник в мой рот, то лаская, то лихорадочно овладевая им. Женя крепко охватил меня одной рукой, прижимая так сильно, как только мог. Пальцы другой нашли мою стоящую плоть, и я захрипел — обкусанные губы больше не могли сдерживать рвущихся стонов.
Еще несколько движений — и я судорожно вцепился в его руку, глотая воздух, пытаясь удержаться на ногах. По его телу прошла волна крупной дрожи, глухой стон эхом отдался у меня в затылке, и он замер, как игрушка с закончившимся заводом.
Я поспешил высвободиться и сразу же пожалел об этом — ноги не держали, и я осел на пол.
Женя сел рядом, накинув на меня сверху зачем-то одеяло с кровати. Мы не раздевались, так что жест был лишним.
Я поднял к нему голову. Никакой радости по поводу свершившегося у него не наблюдалось, наоборот — теперь он выглядел еще угрюмее, чем Костик.
— Уже терзаешься угрызениями совести? Или думаешь что будет, если Бадхен обо всем узнает? Он хмыкнул: — Нет. — Не боишься? — Нет. — Тогда зачем кислый вид? Он провел рукой по одеялу на моем плече, словно в попытке неловкой ласки. — Я не могу дать Бадхену тебя убить, Адам. Но и ты мне должен помочь. — Будем продолжать травить его? — сказал я деловито — могу дать прекрасный рецепт моченых яблок — надолго запасемся.
В ответ получил увесистый подзатыльник.
— Если будет выбор между судьбой, которую уготовил тебе он, и мной — выбери меня. Верь мне. Прошу. — Ладно, ладно. Я могу помыться и закончить паковать чемодан? — Подумай обо всем, Эвигер — и Женя наконец позволил мне подняться на ноги.
Когда я вышел из ванной, в доме не было ни его, ни Бадхена. Не было их и утром, когда я выехал в аэропорт.