Попрощался Данька с наставницей, да домой со всех ног кинулся. Там на печку забился, лежит весь в трясучке-лихорадке. Маменька даже забеспокоилась, хотела тетку Настасью позвать, да отговорил ее мальчик. Само, мол, пройдет к завтреву точно.
А на завтра, во время службы, где отпевали «заложных» покойников (*), во все глаза смотрел на родителей Маньки – Тимофея Сергеевича да Алефтину Николаевну. Те стояли бледные, и Данька душой чуял, как просят они, чтобы доченька их единственная, что к свадьбе скорой готовилась, оказалась жива. Сердце мальчика все сильнее сжималось железными обручами тревоги и было готово лопнуть, как плохая бочка, сделанная бондарем-неучем.
Как прошла сама Троица мальчонка помнил плохо – все как в тумане случилось. И как березку срубали, чтобы в церковь отнести, пока бабы да девки душистые травы рвали. И как березки потом по стенам расставляли перед службой, а пол устилали травами. И как пел, держа в руках березовую веточку. И как убег потом до вечера в лес, а опосля за столом праздничным, богато уставленным перед Петровым Постом, сидел. Вот будто и неправда все, ну точно сон морочный. Правда ни одного указания от батюшки о неправильном пении или подзатыльника от маменьки за поведение не досталось – значит, выглядел нормально и делал все правильно.
Вслед за воскресеньем наступил Духов день, и все село готовилось «гонять русалок» – провожать их обратно в воду, чтобы можно было начать работать без страха. Конечно, пропажа Маньки огорошила да огорчила, но праздник есть праздник – если русалок сейчас не выпроводить, то они весь год мешать будут. Вот и готовились.
На роль изгонямой «русалки» хотели взять Маньку – а оно вона как вышло! Пришлось срочно выбирать другую, да рубаху новую ладить – негоже брать старую, неизвестно ведь что с Манькой-то стало. Выбрали Лиду – тоже девушка ладная, есть на что посмотреть и подержаться, да и хозяйка справная.
Ближе к вечеру устроили проводы-гуляния.
Начали как обычно – с центра села. Лидка, одетая в одну длинную рубаху, русалку изображающая, села на кочергу, взяла в руки помело да «поехала» прочь, из села. Вслед за ней колонной все бабы пристроились, да не просто так, а с печными заслонками, в которые колотили всю мочь. Да еще и песни орали. Мужики вслед за ними – и тож песни подхватывали. А вокруг еще дети носились, кричали: «Русалка, русалка, пощекоти меня!». Кто постарше и посмелее и не боялись помелом по хребтине получить, даже за кочергу хватали. Грохоту, гомону, писку – жуть просто!
Вышли все за околицу, дошли до первого поля, а «русалка» как бросит все из рук, да как кинется на толпу – выхватить жертву да защекотать. Русалки-то, они ведь такие – не убивают просто так, а до смерти щекочут, а как помрет молодец, забирали себе слугой под воду. Все, конечно, врассыпную кинулись, но Лидка словила-таки одного мальца. Народ тут же обратно кинулся – отбивать у «русалки» ее добычу. А та за второго, за третьего… Тут уже все девки на щекотку перешли, да так, что парни от них бегали, как чумные. И все со смехом до колик в животе, с визгом, с шумом, с гамом, что аж до самой реки доносился.
Данька точно знал, потому как стоял около березки четверговой, да смотрел на реку – как в воду русалки неторопливо да печально входят, чтобы весь год не удаляться больше от стихии своей родной. Только ведь на пару шагов смогут отойти теперь. А девы, как доходили до березки, кланялись ему. Хоть и прятался Даня за деревом, но зеленицы все ж видели его – не был тонкий белый ствол с черными отметками им помехой. Кланялись – и погружались в воду, без шума и плеска, ну точно растворяясь с концами. Одна за другой. Жутко, а оторваться невозможно просто.
Последней Манька оказалась. Смотрел на нее мальчонка во все глаза – такой же осталась, только волосы зеленые да глаза пугающие, русалочьи. А на голове венок. Тот самый, ею Даньке подаренный.
Не выдержал Даня. Выскочил из-за березки, из круга охранного, что сам начертил, помня наставления Настасьи Ильиничны. Выскочил и к Маньке бросился. Зачем – он и сам не ведал, лишь страх все больше сердце терзал-кровавил.
– Мань, – остановился Даньке, не смея прикоснуться к девушке. – Ты как русалкой стала?
Улыбнулась мальчику уже не Мария Тимофеевна, а сила нечистая в ее облике, глазами сверкнула, да голосом напевным, ласковым ответила: