«А с чего ты вообще взяла, что виновата? — спросил внутренний голос. — Проснись уже, наконец, скоро весна, а ты все не выйдешь из спячки. Ты не Сказочница. Твои сказки не имеют силы, а Желтой Луне по-прежнему нет дела до твоих мечтаний. Тот призрак тебе приснился. Джон уже был болен — в вашу первую встречу и задолго до нее».
— Но я… я ни в чем уже не уверена, — возразила ему Грейс вслух. И вырвала страницу.
Когда желание обратилось в пепел, ей пришло в голову, что она тоже больна: миражами и призраками. Впрочем, сейчас ее путаные мысли и сомнения не имели значения. Сейчас следовало взять себя в руки, вернуться к Джону и постараться ему помочь. Она встала, стараясь не обращать внимания на дрожь во всем теле, бросила взгляд в зеркало, потянулась рукой поправить волосы: отражение было непростительно растрепано, и на мгновение ей показалось — о эти причуды освещения, Белым Солнцем порожденные! — что в от рождения карих глазах мелькнул и исчез тающим бликом цвет замерзшего моря.
***
Врача Джону так и не вызвали, и он тихо лежал у себя день-деньской, время от времени заходясь кашлем — Грейс слышала через стену, — и ожидая с плохо скрываемым нетерпением, когда «полегчает». Все заразились его уверенностью в том, что это обычная простуда; хотя никому, кроме Грейс, до него и не было никакого дела. Так подошла к концу Неделя Белого Солнца, вместе с ней умер февраль, ушло равнодушное волшебство, и мир начал становиться прозрачнее. Каждый день слой снега на ломте города неотвратимо истончался.
Грейс исписала сказками всю тетрадь. Ни одна не сбылась. Но это ясное указание на непричастность к болезни Джона и на отсутствие силы Сказочницы не согрело ее сердце. Ниоткуда накатившее помешательство слишком живо играло уверенными красками в воспоминаниях. Ушедшая одержимость пугала: откуда она взялась, как сумела вырасти так ясно, вмиг обрести плоть? Не вернется ли снова — на следующую неделю Белого Солнца? Или раньше?
Обсудить проблемы, особенно такие странные, по-прежнему было не с кем, не считая дневника. И хорошо, что Джон перестал высовываться со своей простудой: Грейс никак не могла отделаться от ощущения, будто он читает ее, словно открытую книгу. И, в конце концов, ведь это он разрушил хрупкую гармонию в ее душе всего за несколько минут, проведенных вместе. Не он ли — причина того безумия? Он — любовь?
Какая еще любовь! Такой же призрак, как тот, что обрел жизнь на страницах ее дневника и в ее снах. Примерещится, очарует, заставит поверить в себя и принять себя; а потом — пробуждение и отказывающийся верить в реальность вопрос: может, все-таки не приснилось?..
Грейс подозревала, что Джон догадывается о ее стыдливо спрятанных чувствах, и потому после пары визитов, выражающих как будто только вежливое беспокойство, решила больше к нему не заглядывать. Но решить — не значит сделать; и откуда в ней, интересно, вообще взялось столько смелости? Разве такой она была раньше?..
В итоге она заходила под тем или иным предлогом и подолгу сидела с ним, чувствуя себя глупо счастливой просто потому, что он рядом. Ее тянуло к морю в его глазах, в котором постепенно растворились без остатка тысячи ее миров, но она оставалась немой, — хотя он все знал без слов. Такая связь установилась между ними: хрупкая и просвечивающая насквозь, любовь без прикосновений, — словно оба были призраками.
День ото дня окружающий мир становился размытей. Последние островки снега, сохранившие чистоту разве только внутри, сдавались под безжалостным натиском грязи. Хрусталь осыпался с крыш. Тучи сгущались над выздоравливающим от холода городом.
Вместе с оттаивающей природой зашевелился и Джон: после трех суток, проведенных в лихорадке, он объявил, что здоров, исчез на неделю, а когда вернулся, сразу засобирался домой. Стояло туманное мартовское утро; Грейс проснулась от шума за стеной и уже не смогла сомкнуть глаз, лежа в серых лучах рассвета. За время отсутствия Джона она начала яснее ощущать некую отрешенность от реальности, будто все происходящее — не имело значения. Она ходила на занятия машинально, просто чтобы чем-то развлечь себя, зачастую не могла вспомнить, чем хотела заняться или что делала час назад, дневник сначала забросила, а потом и вовсе потеряла. Вещи в расплывающемся мире бесследно пропадали, утрачивали значимость и смысл, на отдельной мысли стало трудно сосредоточиться. Словно Джон был для нее ныне погасшим маяком в сгущающемся апатичном сумраке.
Полусонными глазами Грейс изучала рисунок трещин на потолке и задавалась вопросом, зайдет ли Джон попрощаться. «Если бы я была Сказочницей, — подумалось ей, — я бы сейчас сочинила историю с прочувствованным монологом о любви… где главный герой взял бы героиню с собой в дальнее странствие… и они жили бы долго и счастливо».
Легкий стук в дверь застал ее, с таким трепетом его ожидавшую, врасплох.
— Э-э, сейчас, я только оденусь! — Она даже не стала спрашивать, кто там: ясное дело, Джон!
И это действительно был он, готовый к дороге, непривычно аккуратный — даже торчащие во все стороны волосы приглажены, — и как будто запершийся от нее на дополнительные семь замков. Впрочем, последнее впечатление оказалось обманчивым — он впервые взял ее руку, открываясь.