Он вскидывает руку с мясницким тесаком, показывая, докуда он сыт кшеками.
— Кого это вы тут делите? — раздаётся от входа бархатистый голос, в котором слышится ледяное змеиное шипение.
На свет выходит женщина лет сорока, с омерзительно красивым лицом. Да, именно так думается Генке. Если красивое лицо вырубить топором, то получится именно такое. Грубая, отталкивающая прелесть и длинные грязные седые волосы. На ней мужские джинсы и куртка.
— А-а-а… у нас гость, — шипит она и облизывает верхнюю губу.
Мальчик с ужасом замечает, что язык у неё действительно раздвоен и в каждом кончике блестят гвоздики пирсинга. Глаза её ненормально блестят.
— Люблю юных мальчиков, — говорит она и ещё раз облизывает губу, доказывая Генке, что ему не привиделось.
Почему-то только после появления этой женщины до Генки окончательно доходит, что он крепко влип. Он прислоняется к столбу.
— Один гадёныш удрал, ускакал, как бешеный кшек.
— Не беда, — усмехается женщина.
— Он может рассказать, где мы.
— Кому? Пацанам? И они закидают нас желудями?! — Она грубо хохочет. — А взрослым он ничего говорить не будет, а если и скажет, мы всё равно в другой плоскости. Как и наши дорогие кшеки, — сюсюкая, заканчивает она, протягивая в сторону Генки пальцы, сложенные козой, словно собираясь пощекотать. — Никто нас не найдёт.
— Надо его продать, — по новой заводит небритый.
— Ну что ты, Семён, гундишь и гундишь, сожрякаем, и все дела! Косточки, сладкие, хрустящие косточки.
Дика всего аж передёргивает от наслаждения, когда он представляет, как хрустит сочной мальчишечьей косточкой.
— Остынь, верзила. Подождём. Чую, непростой мальчик к нам пожаловал. Забором от него веет, все руки и душа на занозах. Если обработать, в армии Штоца за такого можно не только деньги получить…
— Он чё, воин? — с сомнением спрашивает Дик.
— Ответь дяде, мальчик… Видишь, молчит, значит, воин.
— Воинов, Кара, слишком долго обламывать, возни много, — недовольно замечает Семён.
— Зато сколько удовольствия, — шипит Кара, запуская пятерню в Генкины волосы и сжимая. Тот стискивает зубы, от боли сами выступают слёзы. Она запрокидывает ему голову. — Больно?
Высовывает язык и подхватывает слезинку, проведя по щеке липким языком. Вонь табака с перегаром и чего-то тошнотворно-гнилостного забивает нос. Живот и горло сжимаются, обессиливая, Генка думает, что его сейчас вырвет. Она дёргает за волосы вниз, и он с облегчением падает на пол. Что угодно, только подальше от её вонючего дыхания.
— А ты говорил — долго, вот, уже и в ногах ползает. — Она тычет парня в бок грязным армейским ботинком. — Будешь милым послушным мальчиком — останешься жив, а нет… — Дик суетливо ёрзает на стуле, сглатывая слюну, — правильно, Дик, мы его скушаем. Как тебя зовут?
Генка молчит, и она надавливает каблуком на рёбра.
— Гена, — хрипит он, и давление ослабевает.
Носок ботинка скользит вниз, замирает.
— Знаешь, что я люблю делать с юными мальчиками? — Дик вновь корчится на стуле и хрюкает, так он хихикает. — Что я люблю, когда делают мне? — продолжает Кара, маслянисто блестя глазами. — Скоро ты всё узнаешь…
Семён всё это время с растущей ненавистью смотрит на мальчишку и жалеет, что не пристрелил его сразу.
Старик медленно шевелит веслом. Мишка, съёжившись на носу лодки, смотрит в воду. Под свинцовой толщей проплывают звёзды, яркие, завораживающие. Мальчику кажется, что они летят сквозь него. Лишь на мгновение, замедляясь внутри, чтобы сказать пару слов: «Привет! Как тебя зовут?» — «Миша». — «Прощай, Миша». От их «прощай» по всему телу пробегают мурашки, и мальчик зябко вздрагивает, закрывая глаза, но в наступающей темноте звёзды становятся только ярче, а их лучи, словно острыми шипами, рвут и ранят душу.