Я мог бы сказать, что в душе зародилась предчувствие, которое велело мне быть там. Нет. Ничего подобного. Я просто хотел сбежать. От своих чувств, которых было так много, и все они были настолько давящие, что спасовал, не зная, как с ними справиться.
Я шел вдоль цепочки следов, с трудом поднимая вязнущие во влажном песке ноги.
Мог бы развернуться и пойти в другую сторону, но тревога заставляла упрямо шагать вперед, несмотря на то, что помешаю чьей-то прогулке. Лучше уж навязать свое общество, чем снова начинать пережевывать собственное нутро.
Услышал их, не дойдя всего каких-то пару метров до скрытой за нагромождением валунов небольшой ниши в скале. Хотел было отступить назад, но словно наткнулся на невидимую стену, заставившую замереть в страшном смущении.
Элиза?! Девчонка стояла на коленях, упоенно вылизывая между ног свою подружку, выгибающуюся, распутно вздымающую бедра навстречу ласкам. Не вспомнить сейчас ее имя… Вот такая теперь дружба?!.. Сжал зубы до хруста, чтобы сдержать брань, которая так и рвалась наружу.
Они настолько были увлечены, что даже не заметили меня. Забыл, как дышать от стыдливой неловкости и гнева, горячей волной меня захлестнувшего. Хорошо же прикидывалась кроткой овечкой… Ах, отец Майкл, это, ах, отец Майкл то…
— Дети — безгрешные и чистые создания, так я всегда полагал, — каждое слово вырывалось сиплым хрипом. — Как ошибался…
Девочки отпрыгнули друг от друга в разные стороны с такой скоростью, что можно было только позавидовать прыти. Две пары испуганных оленьих глаз уставились на меня. Во мне же все клокотало, и я сдерживался из последних сил, чтобы не сорваться и не надавать им оплеух. Сжимал кулаки, до боли впиваясь ногтями в ладони.
Первой пришла в себя подружка Элизы. Бросилась к вещам, лежащим на камнях, схватила их в охапку и, пряча взгляд, проскользнула мимо меня. Сама Элиза попыталась провернуть похожий маневр, но я успел преградить путь к трусливому бегству.
— Надеюсь, ты понимаешь, что творишь? — Горечь разочарования так и прорывалась сквозь слова.
Она резко мотнула головой, отбрасывая упавшую на лоб прядь, и посмотрела на меня с такой злобой, что захотелось сделать шаг назад.
— Заставите теперь меня в монашки податься и грехи искупать всю жизнь?
— Ты сама знаешь, что самое страшное наказание за…
Не дала договорить, зашипела, как рассерженная кошка, выплевывая прямо в мое лицо:
— Плевать мне на ваши угрозы! Вы… Да что ты вообще понимаете! Разве не ты учишь, что Бог есть любовь? Чем моя хуже любой другой? Почему я за это должна гореть в аду, если всего лишь следую его…
Как будто пелена упала на глаза, отрезая меня от меня же самого. Так хотелось ударить ее со всей силы, чтобы, наконец, заткнулась и перестала визжать богохульства. Но Бог удержал руку, и я лишь влепил ей звонкую, обжигающую пощечину. На ужасную секунду стало жаль, что сдержался.
— Закрой рот! — заорал ей прямо в лицо, в глубине души наслаждаясь начавшимися рыданьями. Может быть, хоть так ее душа очистится. — То, что делала со своей подружкой — это не любовь, это похоть, грязь и разврат! Ты, как и твой папаша, как и все остальные, прячешься под маской, и никак не хочешь понять, как это мерзко!
Элиза вскинула голову и, прижимая руку к алеющему на щеке отпечатку, шагнула навстречу, приблизившись почти вплотную и источая чистую, неподдельную ненависть.
— Да что ты вообще понимаешь! Ты хоть раз любил кого-нибудь? — Она истерично расхохоталась. — Хотя, о чем это я? Ты же женщину, небось, вблизи не видел. А в священники пошел, потому что импотент!
Что я мог ей ответить? Знала ли она, каких мук стоило мне отринуть плотские, человеческие желания? Это был осознанный выбор, который никогда не тяготил мою душу, а девчонка, вот так походя, смеет меня этим попрекать! Захотелось ударить ее еще раз, так чтобы она отлетела. Закрыл глаза… И словно в дурном кинофильме увидел, как Элиза свернулась жалким клубком у каменной стены, размазывая по лицу слезы и кровь, умоляя больше не трогать ее…
Помотал головой, прогоняя видение.
— Я буду молиться о спасении твоей души.
Сказал это почти спокойно, словно не задели ее слова, и не я в фантазиях возвышался над униженной, рыдающей Элизой.
Она что-то кричала мне в след, но я не слушал. Просто развернулся и молча ушел.
Бродил по пляжу, коря себя за близорукость и чрезмерную веру в людей.
Впрочем, верить — это единственное, что я умею… Умел.