Все было не так уж и радужно, как бы я не старался.
Сначала детские мечты, стремление к радости и веселью, новым впечатлениям побеждали во мне. Но с годами становилось немного тяжелее.
Я действительно полюбил Юнги, он полюбил меня. Я видел это. Но по ночам ко мне возвращались сомнения и воспоминания, мучившие меня. Я вертелся в постели, очень тяжело засыпал. После дней, наполненных беспрерывным общением, приходила усталость и желание рыдать в подушку. Но я же «маленькое солнышко», как я могу подводить своих близких и плакать?
Я винил себя за то, что я такой упрямый. За то, что не могу смириться со своей потерей, за то, что пытаюсь найти другую, неофициальную правду о смерти моей семьи, которой, возможно, и не существует вовсе. Когда Юнги обнимал меня, я чувствовал себя двуличным человеком. Когда он говорил мне «прости» за какую-то мелочь, я воспринимал это, как бесконечные извинения за то, что произошло в мои 11 лет. Через год после нашего знакомства я осознал, что Юнги непроизвольно вытягивает из меня энергию. Он делает это не специально. Просто это я приучил его питаться своей радостью. Это я подпитывал его. Он видел во мне источник жизни, неиссякаемый ключ, проводящий все самое лучшее с небес на землю. Я не мог поговорить с ним о том, что я чувствую, но скрывал это радостью. А когда Юнги сам себе не давал поговорить о наболевшем, он кидался на меня с агрессией. Я думал, что это убьет меня. Я молился всем богам на свете, чтобы мне даровали душевное равновесие. Однажды моя приемная мать повела меня не в буддийский храм, а в новую, только-только выстроенную православную церковь. Она сказала мне, что, возможно, православие может стать тем, что окончательно отвлечет меня от всех грустных мыслей.
Я робко вошел в этот огромный храм веры. Церковь была белоснежной, словно крылья ангелов, изображенных на свежих фресках. Краски едва подсохли, пахло сырой штукатуркой и ладаном. Я остановился посреди церкви, высоко подняв голову, глядя в высокий купол, величественно взмывший к небу над золоченым паникадилом. Над головами верующих широко раскинул в стороны руки Иисус Христос, будто охватывая этими руками весь мир, чтобы утешить от горя и защитить от опасностей. По моим щекам покатились слезы. Значит, Бог защищает и маму там, на небесах? И мою сестру? Значит, мне не стоит волноваться за них?
Все рассказы моей приемной матери о православии поражали меня до глубины души. Куда же делось перерождение? Теперь говорилось только о двух путях — в рай и ад. Я прошептал:
— А моя мама и сестра… Они в раю? И им там хорошо?
Моя вторая мать не совсем уверенно кивнула, ласково кладя руку на мое плечо, и спросила меня:
— Тебе нравится?
Я тоже кивнул в ответ. Постигать новую веру было сложно, но что-то непреодолимо влекло меня к ней. Она успокаивала меня, делала мою жизнь чуточку гармоничнее. Я стал меньше есть мясо, старался не браниться и поставил на свой стол маленькую иконку, принесенную мной из храма.
Все прошло. Наш с Юнги буйный максимализм сошел на нет. Я простил его за все, в чем считал его виноватым. Мы научились разговаривать друг с другом, не желать осознанно или неосознанно зла друг другу, уметь и шутить, и вести серьезные переговоры и споры, и молчать, сидя рядом. Я научился подавлять свои приступы одиночества. Я принимал заботу Юнги, поняв, что это порывы любви с его стороны были искренними. Когда он встретил со мной Новый Год и провел со мной все новогодние каникулы, я понял, что это и есть настоящая дружба. Я обрел собственное счастье.
Я правда ценил его невинные игры и поддразнивания, когда вспоминал, что раньше Юнги презирал все это. Я мог позволить себе испугаться, загрустить, расслабиться. Мы увидели друг в друге живых людей.
Все было просто прекрасно. Единственное, что тревожило меня, так это то, какое неоднозначное внимание проявлял Чимин к Юнги. Считал ли я его своим конкурентом? Ни в коем случае. Но мне было очень странно осознавать, что любовь Чимина ко мне и к Юнги различается. Я не понимал, как это возможно. Ведь мы оба были просто друзьями Пака. Что же происходило?
Однажды, когда Юнги было 16 лет, а мне 15, мы решили съездить в загородный национальный парк. Нам страстно хотелось полазать по горам, побродить среди старинных храмов и вообще сделать много хороших фото. Нам не хотелось, да и не было нужды брать с собой кого-то еще. Мы взяли велосипеды и помчались по извилистым улочкам Кванджу. Я, как всегда, летел впереди. Мой велосипед будто понимал мое стремление к скорости и сам скоро катил меня. Иногда даже не было нужды крутить педали. Юнги едва поспевал за мной, весело покрикивая мне вслед:
— Постой! Ну постой же, флэш!
День был осенний, ясный и теплый. Это было время накануне Дня Памяти — того самого дня, когда в Корее вспоминают умерших родственников. Я всегда готовился к этой дате, но так вышло, что другого времени для поездки мы с Юнги выбрать не могли. И вот мы гнали по Кванджу, поднимая тучи пыли и радуясь хорошей погоде.
Город ожил с самого раннего утра. Было шумно и весело, шли приготовления к празднику Чхусок. Кванджу принаряжался. Особая атмосфера царила в старых храмах. Кружились в танце девушки в ханбоках* с малиновыми, синими, желтыми полами. Пахло рисом и мясом.
Мы быстро пролетали мимо столпившихся людей, смущаясь и обещая себе приехать домой поскорее.
За городом мы слезли с велосипедов и пошли пешком вдоль дороги, серо-голубой лентой тянувшейся по склонам и низинам. Я поравнялся с Юнги, перейдя на песчаную обочину, и болтал с лучшим другом. Юнги старался отгородить меня от дороги совсем, заслонял собой от пыли, летящей с дороги.