Ален опять похолодел (потому что чувствовал именно это!), но поспешил возразить:
— Я ничего подобного не думал.
— Губы созданы для того, чтобы лгать, — сказал Труавиль уже обычным, ровным тоном, без насмешки или горечи. — Но глаза всегда говорят правду. Запомните это и не лгите никогда.
Дьюар уже совсем пришёл в себя и поинтересовался, втайне надеясь увидеть его смущение:
— А вы, Селестен?
— Что я?
— Вы никогда не лжёте?
— Никогда, — ответил юноша с запинкой.
Брови его слетелись к переносице, но он ничем не выказал смущения или недовольства. Бледность вот только ещё больше усилилась, но румянец не появился.
— А что вас сюда привело в этот час? Не вы ли сами сказали мне, что… — начал Ален.
Труавиль перебил его, но без раздражения:
— …что время нужно регламентировать? Я помню. Но у меня к вам вопрос. Вас не затруднит на него ответить?
— Спрашивайте.
— Вы действительно считаете, что я жестокий? — Тёмные глаза Селестена ввинтились в лицо Дьюара.
Тот покраснел:
— Мадам Кристи не умеет держать язык за зубами!
— Вы действительно так считаете?
Дьюар промолчал, опустил глаза.
— Ну же! — Труавиль подался вперёд. — Если вы так считаете, скажите же это. Я вас слушаю. Я жесток?
— Кое в чём да.
— В чём же? — Юноша слегка улыбнулся. — Обвинил вас в том, что вы потеряли веру? Простите меня, если я был прямолинеен. Иногда люди путают искренность с жестокостью, но поверьте мне: я всего лишь хочу вам помочь.
— Всего лишь утешить, — мрачно возразил больной. — Даже врачи не смогли мне помочь. А вы не врач, Селестен.
— Не врач. Но, может, смогу сделать то, что им не удалось. — Труавиль опустился на колени возле кровати.
— Что вы делаете? — изумился Дьюар.
Селестен сложил руки, словно хотел помолиться:
— Вы помните Псалом 24? «Боже мой! На Тебя уповаю, да не постыжусь вовек…» Верьте, Ален, верьте! Ничего не свершится без воли Его, поскольку мир Ему принадлежит. Вы только не думайте, я вам проповедь читать не собираюсь. Но если бы только вы мне поверили! Впрочем, если вам угодно доказательств… вы убедитесь, что я прав. Прямо сейчас.
— О чём вы? — по-прежнему недоумевал Дьюар.
Селестен загнул покрывало, открыв ноги больного, непослушные и мёртвые, и слегка коснулся рукой его колен — одними лишь кончиками пальцев.
Ален вздрогнул, потому что почувствовал, как его ноги пронзила ужасная боль. Боль! После трёх лет полнейшего бесчувствия! Эта электрическая волна прокатилась по всему его позвоночнику, развернулась и покатилась обратно. Дойдя до колен, где лежала рука юноши, боль исчезла, и вновь наступило полнейшее бесчувствие.
— Как? — сорвалось с побледневших губ больного.
— Я думаю, — сказал Селестен, — может быть, массаж поможет восстановить циркуляцию крови… и вернёт вам если не способность двигаться, то, по крайней мере, хоть частичную чувствительность. А там…
— Так вы из тех новых врачей, что стараются лечить без лекарств и скальпеля? — предположил Дьюар.
Труавиль проигнорировал и этот вопрос, сосредоточенно глядя на свои руки (молился?). Ален, решивший подождать, пока тот сам с ним заговорит, лежал тихонько и наблюдал за юношей. А Селестен вдруг преобразился. Свет от свечи падал косой полосой на его лицо, и в глазах его отражалось по маленькой свечке. В нём было именно то, чего никак не мог нарисовать Ален, — одухотворённость. Завершив молитву, юноша снова превратился в обыкновенного человека. О, коварное освещение!
Он, не вставая с колен, повернулся к больному и сказал:
— Попробовать можно. Вам это ничего не будет стоить.
— Это верно, — согласился Ален. — Только сначала скажите: как вам это удалось?
— Что удалось?
— Я почувствовал ваши руки… как?!