На кухне сияла всеми огнями люстра, сыто урчал холодильник, кипел на газовой конфорке чайник. На покрытом толстым слоем пыли столе были расставлены чашки с когда-то недопитым чаем, теперь высохшим и покрывшимся то ли серой плесенью, то ли просто пылью. Посредине на блюде каменели чудовищные остатки гниющей массы, когда-то бывшей тортом. Рядом толстый чёрный пасюк мыл лапками морду, безбоязненно поглядывая на вошедших.
-Пошёл вон! - прикрикнула на крысу Даша, - опять ты здесь!
Пасюк перестал умываться, неуклюже подкидывая тяжёлый зад, переместился на подоконник и уселся там, обвив себя длинным голым хвостом.
-Он уже почти съел мой тортик! - пожаловалась Даша, - но ничего, тут ещё немного осталось. Садитесь!
-Дашенька, ты не волнуйся, - он взял Дашины руки в свои и, заглядывая ей в глаза, мягко и ласково повторял, - не волнуйся, я с тобой...
-Я знала, знала, что ты, Иво, придёшь за мною, - она прильнула щекой к его ладоням и счастливо улыбалась, - теперь ты не оставишь меня? Правда? Мы всегда будем вместе, да? Как раньше?
-Бедняжка, ты больше не останешься одна. Не бойся, - при этих его словах Кире показалось, что Дашины глаза победно сверкнули.
Кира не стала садиться на пыльную, со следами крысиных лапок, табуретку. Ощущая глухое раздражение, она молча смотрела на трогательную сцену полного взаимопонимания между Дашей и Штефаном и постепенно внутренне закипала. Видно же, что их обманывают, дурачат. Почему ей это видно, а Штефану нет? Кира точно помнила, в какой момент Штефан стал меняться. В мастерской он чувствовал себя Штефаном Паленом, но уже в кукольной комнате его глаза стали отливать проклятой синевой, и он стал опять Иво Рюйтелем. И случилось это в тот момент, когда Даша стала рассказывать о смерти Якова Моисеевича. Кира сунула руку в карман шубки и нащупала украшение, которое Штефану дала Шурочка. Украшение, сорванное с шеи Даши в том страшном вымерзшем доме, куда эта сумасшедшая притащила ребёнка и бросила его там замерзать. Но сумасшедшая ли она? Поразительно, что Штефан не видит, как лжив рассказ его "Дашеньки"! Она же симулирует душевную болезнь. Играет её, но играет плохо, с переигрыванием. Этот её тон капризной девочки, жесты испуганной птички... А лексика? Убогая лексика трёхлетнего ребёнка. И главное, всё это слишком! "Trop", - как сказали бы французы. Слишком всего много, даже излишне много. Всё в её рассказе сплошная выдумка, и Кира это почувствовала.
В кухне что-то потрескивало. Оглядевшись, она увидела то, чего раньше здесь не было: камин. В его нутре гудел огонь и трещали поленья, чёрная мраморная поверхность отражала огоньки люстры. Даша заметила Кирин взгляд.
-Откуда он взялся - не знаю. Как папочки не стало, так он и появился. Всё время горит, - она села за стол, брезгливо посмотрела на остатки торта, - когда папочка ушёл от меня, я тут всё сидела, сидела, а потом взяла и вышла из дома. Пошла по улице. Холодно было - ужас! Дошла до садика и думаю, вот сейчас сяду, замёрзну и умру. А тут ты подошла...
-Но это была не ты! Там была Ольга Яковлевна - гувернантка,
- Ну и что? - она пожала плечами, - папочка говорит, что люди видят то, что хотят видеть. Ты хотела видеть свою Олечку? Хотела. Вот к тебе и пришла Ольга Яковлевна Матвеева. Разве я плохо служила? - она смотрела тяжело, исподлобья, - я пришла забрать своё... Папочка так сердился на меня! И ты отдашь мне то, что твоя девчонка у меня украла!
-Ты это о чём? Ах, вот об этом, - догадалась Кира, доставая из кармана серебряные пластинки. Она внимательно оглядела их: готическая вязь складывалась в три слова. В три проклятых слова, от которых воля Штефана цепенеет, - так ты хочешь это получить?
Даша не церемонясь отодвинула в сторону Штефана, медленно поднялась, плавно поводя плечами. Такая беззащитная, трогательная и, не сводя глаз с украшения, протянула к нему руки:
-Отдай! Оно моё! Это папочка подарил мне. Он так и говорил: "Береги, доченька,"Nonprovidentiaememor!", - лепетала она.
-Дашенька, не надо! - попытался остановить её Штефан, виновато погладив по вздрагивающему плечу. Но Даша не обратила на него внимания. Она не сводила бесцветных глаз с Киры. Вот она выпрямилась, из глаз исчезло безумие, с лица сползла гримаса капризного ребёнка: