— А что, если уже нашел?
Уверенности не было. В такие вещи сложно верить, намного легче решить, что все это — игры подсознания. Но высшие силы столь часто подбрасывали ему новые доказательства, что цесаревич был готов сдаться. Однако все еще оставалась некая доля сомнения.
И лишь зеленые глаза, смотрящие на него с любовью, просили найти.
Когда-то именно эти глаза подарили ему силу жить, сейчас — они облегчали каждую волну боли в спине. Отражение этих глаз он уже встретил, пусть и плескалась в них лишь благодарность. И только время могло показать, кому принадлежала душа его зеленоглазого ангела-хранителя.
И если ей и вправду стала Катрин, то лучше бы ему ошибиться и просто излишне поверить в судьбу, которой нет.
***
Российская Империя, Санкт-Петербург, год 1863, октябрь, 20.
Покинуть дворцовые стены удалось лишь на следующее утро, когда боль всё же отпустила, хоть и готовая вернуться в любой момент. Вместо того, чтобы после завтрака с матерью встретиться с графом Строгановым, как было условлено, цесаревич вновь сменил мундир на светский сюртук, надеясь потерять внешне всяческое сходство с высокопоставленным чином. Более всего он сейчас боялся, что в своей скорби Катрин способна пойти на отчаянный шаг, который будет стоить ей жизни: хоть и княжна казалась барышней неглупой, в её глазах он не раз успел разглядеть ту решимость, что порой толкает к необдуманным поступкам. И простой визит к Императору без высочайшего дозволения на аудиенцию — самое малое, что могло бы случиться. Однако, все размышления Николая оказались беспочвенны.
— А барышня давеча уехали-с, — старик мажордом развел руками, поясняя, что, дескать, ничем не в силах помочь. Гость нахмурился, но более ничем недовольство от неприятного удивления не выразил. Разве что на следующий свой вопрос желал услышать что угодно, кроме как о побеге Катрин из России.
— Куда?
— Не сказалис, Ваше благородие.
Вряд ли о длительном путешествии она бы не оповестила слуг: хоть кого-то, а уж по остальным бы новость разошлась привычным путем — через сплетни. Значит, отсутствие её не вечно. Правда, стоило прояснить еще один момент, о котором он вспомнил только что — причастность к отъезду Катрин жандармов: Долгоруков мог пойти и на это, раз уж князь Голицын был казнен, а с его дочери подозрения явно не снимались.
— Княжна была одна?
— С молодым графом-с.
Большего старик сказать не смог, поясняя, что всех ему не упомнить с этими чудными именами да фамилиями. Цесаревич намеревался было дождаться княжны в гостиной, однако мажордом сообщил, что это никак невозможно. Не видя необходимости вступать в полемику с преданным хозяевам слугой, Николай откланялся, покидая дом. Возможно, ему пришлось бы пробыть здесь слишком долго — никто не знал, когда ожидать возвращения Катрин — а этого цесаревич позволить себе не мог: к вечеру он должен был подготовить доклад для Императора, и потому заехал в дом князя Остроженского лишь для того, чтобы предупредить княжну — завтра можно отбыть из Петербурга. Теперь придется менять все планы и приехать вновь утром; можно было оставить послание Катрин, но оное могло попасть в чужие руки. Посему, Николай лишь попросил мажордома уведомить барышню о том, что её спрашивал “барон фон Лихтенберг”, и надеяться, что память его в столь преклонном возрасте не подведет.
Только уйти с головой в дела государственной важности получалось из рук вон плохо: гнетущее чувство вины если и покидало цесаревича, то ненадолго. После разум цеплялся за случайное слово, соскальзывающий с документа взгляд — за хмурое небо над Петербургом, и вновь все думы Его Высочества утекали в старое русло. Он горел желанием сделать что-то для Катрин, чтобы стереть скорбь с её лица, и потому порывался покинуть кабинет, чтобы вновь направиться к дому князя Остроженского: вдруг княжна уже возвернулась. Если бы не понимание глупости таких порывов, Николай наверняка уже бы находился на пути из Зимнего. Граф Строганов, от которого не укрылось отсутствующее состояние его воспитанника, успел сделать два замечания за короткий промежуток их беседы, прежде чем предложить сделать перерыв. Место Сергея Григорьевича тут же занял Александр, ускользнувший от Чивилева и не преминувший пожаловаться на до зубовного скрежета тоскливую манеру преподавания своего наставника. Экономические учения второму сыну императорской четы не давались, и каждый урок у Александра Ивановича становился настоящей пыткой. Правда, Чивилева Великий князь хотя бы уважал и порой побаивался, поэтому не решался перечить на занятиях, зато над своим бывшим воспитателем — Перовским — не уставал подшучивать. Особливо часто внимания удостаивались пышные и жесткие усы генерала, торчащие в разные стороны, способные составить конкуренцию усам Его Величества. Легкая на подъем и смешливая натура Александра не могла оставить без забавных комментариев ничего, и на сей раз порция оных досталась Николаю.
— Всё же, что-то в этой барышне есть, раз она сумела завладеть мыслями Наследника Престола, — Александр сощурился, разглядывая брата, что вновь перечеркнул написанное мгновением назад и смял ни в чем неповинный лист. Доклад не желал слагаться в единое логичное полотно, а вечер неотвратимо близился.