Вот только от донесения о случившемся Императору это не спасло самого Николая, стоящего перед Его Величеством и вынужденного изображать искреннее раскаяние. Нет, он, безусловно, чувствовал бы себя виноватым, если бы отчитывала его Мария Александровна, потому как он вновь пошел на поводу у своих желаний. Впрочем, кто мог сказать, что оно так обернется? А в простой прогулке нет ничего противозаконного или же опасного. Государь так явно не думал: заложив руки за спину и в упор смотря на сына, старательно отводящего взгляд, он продолжал свой воспитательный монолог. Тон его голоса то становился невероятно жестким, но ровным, то внезапно срывался на быстрый и осуждающий. Александр беспокоился за своего преемника, что сложно было скрыть от самого себя, но едва ли это демонстрировал: по крайней мере, сам Николай ощущал лишь новые волны монаршего недовольства, все чаще проявляющиеся по отношению к нему. Порой цесаревичу казалось, что он уже утратил всякие положительные черты в глазах своего отца, давно уже смотрящего на него лишь как на будущего царя и то, лишь потому, что эта роль досталась ему по праву рождения. Осуждения удостаивалась и его физическая форма, и слишком крепкая связь с матерью, недостойная мужчины, как полагал отец, и даже редкие промахи в принимаемых решениях и суждениях. Как бы Николай ни старался, былой любви, что окружала его с самого рождения, когда в руках родителей не находилась огромная держава, и на престоле находился его дед, уже не существовало. И приходилось лишь догадываться, отчего отец к нему так переменился.
– Вы ведете себя как мальчишка. Совершенно не думаете о матери, делая, что заблагорассудится.
Опять. Опять те же самые фразы, те же самые причины, всегда следующие за словами о недопустимости ослабления бдительности и потворствования своим желаниям для будущего правителя. Словно он уже и человеком быть перестал, родившись с царской кровью.
– Судя по Вашим бесконечным адюльтерам, Вы думаете о ней еще меньше, – не сдержался цесаревич. Император задохнулся от неожиданного заявления сына, обычно лишь молча выслушивающего все эти речи.
– Вы смеете дерзить и поучать меня?
– Я лишь плачу Вам той же монетой, Ваше Величество, – нарочито отвечая в официальном тоне, не сводя упрямого взгляда с побагровевшего отца, отозвался Николай. И, не дожидаясь ответа, коротко откланявшись, покинул кабинет. В спину ему ударилось возмущенное “Николай!”, однако цесаревич менее всего сейчас ощущал себя виноватым.
Он, конечно, перешел границу дозволенного, упрекнув государя и указав тому на его не идеальность, но он не желал слышать поучений с подобными аргументами со стороны того, кто сам их беспрестанно нарушал. Слезы матери, которые она позволяла себе в редких случаях и лишь в одиночестве, били больнее, нежели гнев Императора.
***