— Говори с ними, пожалуйста, по-русски.
Теперь мне это было даже в радость, это на мгновение приближало меня к господину Сенгелову. Собаку тоже приняли на «ура» — кожаные диваны всё равно были истыканы ручками и загажены грязными ботинками, так что, по сравнению с моими братьями, Хаски являл собой образчик чистоплотности, потому я спокойно пустила его к себе в постель. В доме было три комнаты: родительская спальня, комната близнецов и отцовский кабинет, от которого он хотел отказаться в мою пользу, но я сказала, что предпочитаю небольшую вторую гостиную, служившую складом детских игрушек. Я сгребала их в угол и превращала комнату в ночную мастерскую. Мне не нужен был свет. От него мне было лишь плохо, но, к счастью, днём я могла отшучиваться калифорнийской привычкой никогда не снимать солнцезащитных очков. Впрочем, я предпочитала не видеть день. Мама хмурилась, но молчала по поводу моего странного режима. Ночами я рисовала без света, к половине шестого ехала в спорт-клуб на утреннюю йогу, по возвращению выгуливала пса, варила братьям кашу и к восьми отвозила в школу. Потом было время моего сна, до трёх часов дня. Вечерами я развозила братьев по кружкам, возвращались мы к ужину и наступало время вечерней сказки. Я читала им по-русски.
Я вообще стала читать только по-русски, загрузив на «Киндл» всю русскую классику, которую предлагал сайт «Амазон». То есть всю программу по литературе за десятый-одиннадцатый класс, которую я не изучала. Я не поражалась быстроте, с которой проглатывала произведения Толстого, Тургенева, Достоевского, Чехова, уткнувшись в экран в ожидании братьев. Я боялась, что если хоть одну секунду не буду занимать свой мозг, им завладеет Антон Павлович Сенгелов.
На третий день по приезду мать принесла мне большую посылку из Калифорнии. Это был мой портрет с букетом оранжевых калифорнийских маков, написанный на моём холсте моими акриловыми красками днём, когда я погрузилась в темноту своего последнего сна в доме Лорана. Граф успел попросить Софи отослать посылку на адрес моих родителей. Это не была крестьянка в сарафане. Это была я в майке, а вернее почти без неё, потому что кроме лица и маков ничего не было видно.
— Не похожа.
Я обернулась к маме. Я не хотела показывать ей картину, просто потерялась во времени, уткнувшись пальцами в бугорки засохшей краски, будто те могли хранить следы пальцев Антона Павловича.
— Он очень хороший художник, — сказала я просто, пытаясь прекратить разговор, но мать взяла в руки картину, поставила на журнальный столик, прислонив к лампе, и отошла на несколько шагов.
— Красиво, — заключила она. — Только не ты. У тебя взгляд другой. И потому не похоже. К тому же, со стрижкой ты выглядишь совершенно другой.
Я пригладила волосы.
— Я позировала с длинными волосами.
— Зачем ты подстриглась? — сделала мать свой первый комментарий относительно моей внешности.
— Волосы надоели. В Калифорнии жарко.
Тогда она не спросила меня про причину моего приезда и отсутствие работы. Родители вообще пытались говорить со мной на отвлечённые темы, словно боялись спросить, надолго ли я к ним. Быть может, я им мешала, хотя полностью освободила мать от детей. Лишь еду я не готовила, потому что не умела. Но наконец мать спросила меня, найдя исчирканные до последней страницы альбомы для рисования, что я собираюсь делать.
— Я не хочу возвращаться в маркетинг, и дизайн меня тоже не интересует. Я хочу попробовать себя в иллюстрации. Я работаю над портфолио.
Я сама желала поверить в такие свои планы. Мой ответ должен был удовлетворить её, хотя мой распорядок дня казался ей более чем странным.
— Дети целый день в школе. Почему ты не можешь работать днём?
— Привычка. У всех творческих людей присутствуют странности.
На какое-то время мой ответ удовлетворил её, пока отец однажды не поймал меня ночью рисующей почти в полной темноте.