— Домой едите? — наконец спросил он меня бесцветным голосом, который, похоже, программируют всем работникам пограничных служб вне зависимости от национальности.
И я задумалась над ответом, потому что ответ в действительности нужен был мне самой. Мне казалось, что я снова бегу от самой себя, которая все эти две недели нетерпеливо ждала ответа из Парижа, зная, что никто его не пришлёт. Наряду с той новой, ещё неизвестной мне личностью, которая с твёрдым решением начать новую карьеру отсылала резюме, тень прежней Кати просто бежала от питерского серого одиночества, будто передвижение в пространстве каким-то образом способно сделать человека счастливым. Я смотрела на пограничника так, будто вопрос его прозвучал моим приговором.
— Домой, — на его манер сухо произнесла я, хотя внутри в тот момент что-то дрогнуло и оборвалось от мысли, что на самом деле у меня нигде нет дома, а в сумке до сих пор лежит чужой ключ, который я сначала хотела оставить на столе, просто захлопнув дверь квартиры, а потом взяла с собой. Оба паспорта, что красный, что синий, на самом деле не означали мою принадлежность хоть к одной из этих стран. И я не чувствовала себя частью всего мира. Я просто была зависшей в воздухе пылинкой, слишком лёгкой, чтобы упасть на землю и слишком тяжёлой, чтобы оторваться от неё.
Невидящим взглядом я смотрела, как пробегает мимо меня земля взлётной полосы. Прощай, Питер. Быть может, уже навсегда. Через три часа я буду стоять на французской земле, желая окончательно убить в себе желание выйти из здания аэропорта. Как настоящая мазохистка, я купила билет авиакомпании «Эр-Франс», желая доказать себе, что смогу устоять перед желанием сесть в такси и назвать адрес, который я писала на почтовом бланке две недели назад. И вот я жевала круассан, запивала его кофе и считала оставшиеся минуты до посадки и принятия решения. Я колебалась, готовая отказаться от реального собеседования в маркетинговой фирме ради эфемерной возможности застать графа дю Сенга в его мастерской.
Этот русский француз ушёл по-английски, не простившись. И мне, наверное, надо просто понять, что он навсегда останется внутри меня, но дверь к нему закрыта. Я сама заперла её, как крышку гроба, выкинув ключ в урну. И всё равно немигающим взглядом я смотрела на стрелку, указывающую на паспортный контроль, не замечая, что мешаю людям, стоя посреди аэропорта Шарля де Голля. Мои желания мешали мне намного больше, они действительно сбивали меня с ног, не давали сделать верный шаг. Да я и не знала, который из них верный. Моя решимость сесть на самолёт, направляющийся из Парижа в Лос-Анджелес таяла с каждой минутой, и я уже почти сорвалась с места, чтобы протянуть французскому офицеру синий американский паспорт, как почувствовала толчок в спину — кто-то явно не заметил, что я стою на месте.
— Девушка, вы обронили, — обратились ко мне по-русски.
Неужели я до сих пор выгляжу как русская? Даже среди спешащих пассажиров! С улыбкой я обернулась к толкнувшему меня парню и сказала, даже не взглянув на то, что он мне протягивал:
— Это не моё.
Я не могла ничего обронить. Даже сумку я засунула в пустой чемоданчик и сейчас сжимала его ручку до боли в пальцах.
— Как же, Катя, это не ваше?
Я резко отвела взгляд от прищуренных глаз и уткнулась в чёрную обложку. Он держал в руках рукопись моей исповеди.
— Спасибо, Ваня, — сказала я чужим голосом.
— Вы хотите что-то передать Антону Павловичу?
Я качнула головой и с трудом разомкнула губы:
— Нет, я уже всё сказала.
— Bon Voyage тогда!