— Ты как хочешь, но я признаю тебя… другом, самым близким человеком, который у меня когда-либо был. Часто в прошлом я хотел скрывать это, иногда из-за гордости (ведь слышать твои издёвки было порой невозможно), иногда из-за невозможности признать это, а иногда у меня не было просто доказательств — только твой сарказм как антипричина. Я также хотел убежать, забыть, уйти и никогда не вспоминать… но оно бумерангом вернулось мне, как бы напомнив, что от судьбы не убежать, — Чес выдохнул, улыбнулся. — Теперь ты всё видишь и знаешь. Я, конечно, представляю, что для того Джона Константина это всё как ненужная и слишком тяжёлая ноша — быть кому-то близким, но… ведь мы оба знаем, какой ты сейчас. И, надеюсь, сегодняшний ты куда более милосердный… и понимающий. Даже если не так, я не откажусь. И пускай жизнь полетит к чертям! Надоело!..
Глаза парнишки подёрнулись безумным блеском, дикая улыбка наползла на губы; свою руку с его пальто он так и не убрал, а наоборот, прижался сильнее и ещё ближе. Джон для чего-то схватил его ниже локтя и не мог произнести и слова; роковое и неимоверно опасное уже прозвучало для него. Опасения подтвердились. Мир рухнул? Как бы не так. Но что-то всё равно «доупало» на место того горящего пламени.
Чес был близко; дыхание было мелким, едва слышным и различимым, но доходило до него явно; встревоженное лицо — не более чем в десяти сантиметрах. И почему в такие моменты на ум приходят точные цифры, противоположности обезумевшему состоянию?
— Господи, наверное, это известно как дважды два, но всё-таки скажу: естественно, я не требую взаимности. Я, как последний из эгоистов, позаботился здесь только о себе, — горько улыбнулся; Джон покачал головой, понимая, как заблуждается парнишка — кто здесь главный эгоцентрист, уже понятно давно.
— Поэтому… я хотел завершить это хотя бы так, — Джон только сейчас ощутил, как тряслась рука, которую он держал; нет, он сам ненавидел жалость, но в тот момент именно она и какое-то ещё другое, более нежное для него чувство возникли в его душе. Да и, глядя на эти доверившиеся глаза, невозможно было испытать другого. Джон не смог не переступить через себя… не смог. Осталось лишь только мысленно сказать «Я проиграл!» и поднять белый флаг. Он выдавил из себя совсем не добрую ухмылку (на более не был способен в тот момент) и, потянув Чеса на себя, прижал его к себе одной свободной рукой; он прошлый как бы окончательно умер в тот момент — это был якобы парад в честь столь горькой победы. Ему хотелось качать головой, усмехаться, говорить, что это не так, что это, как всегда, временно; но мигом переставший дрожать парнишка впереди говорил о другом — о том, что нечто твёрдое и отвратительное всё-таки переломилось в нём тогда.
Стало тепло и спокойно; если раньше душа тревожно металась из стороны в сторону, будучи подогреваемая разными сомнениями, то теперь, когда уже всё встало на свои неприятные, но всё же постоянные места, стало вмиг всё так ясно и понятно, так хорошо, что Джон позабыл о всяких приличиях, о том, что должен был сказать хоть что-нибудь в ответ, что время вовсе не резиновое, а имеет границы, дальше которых — пока нельзя. Всё вылетело из его головы, как только к нему прижался Чес — тёплый, успокоившийся, положивший голову к нему на плечо; Джон не смог убрать руку с его локтя, ею притягивая парня к себе. Другой он придерживал парня за плечи, мягко касаясь его головы и почему-то слипшихся грязных волос. Чес дышал неровно, судорожно, так, когда маленький ребёнок плачет и не может набрать достаточно воздуха в лёгкие; но он не плакал, отнюдь — только проглатывал эту боль и наверняка горько улыбался. «Джон…» — изредка шёпотом выдавливал он из себя и вновь утыкался носом в плечо, не имея пока никаких сил — ни моральных, ни физических, чтобы оторваться от него.
Константин чувствовал свою слабость, в чём-то похожую на происходящее с парнишкой, чувствовал этот ужас, сам нельзя сказать, что не боялся, но таки ощущал провал в себе — так бывает после урагана, когда вроде бы всё прошло, но тревожное чувство осталось. Правда, оно казалось уже таким мелким и малозначащим… Джон прижал Чеса к себе, плюя на себя и на свою гордость и на то, каким он уже представляется в глазах парнишки; стало абсолютно всё равно, когда тело впереди мягко подалось, а бледные пальцы с каким-то упорством схватили его за пальто. Джон носом касался его волос, пропитанных сигаретным дымом, пылью и сыростью, и чувствовал себя вполне удовлетворённым данной ситуацией. Пускай это объятие совсем убьёт его, зато хоть впервые в жизни он делает что-то, считаясь, наконец, с сердцем. И оно заколотилось чуточку быстрее — нет, совсем зайтись в бешеном ритме оно по определению не могло, но даже эта новая частота говорила о многом… например, о том, что Джон впервые не отрицал глупых истин, а покорился им, позволив Креймеру наконец не чувствовать себя обделённым идиотом. Ведь был ещё один такой же смешной идиот, который, к тому же, долгое время портил другому нервишки…
Джон зашептал:
— Пожалуйста, не заставляй меня говорить это вслух… ты ведь сам всё видишь… — Чес усиленно замотал головой, вновь наверняка глотая невысказанное и априори болезненное. А Джон… что мог ещё сказать Джон Константин? Разве сознаться ещё? Нет, кажется, он уже наговорил кучу несерьёзностей; совсем предавать себя не хотелось, поэтому он ограничился лишь этим. Впрочем, даже это затянувшееся объятие с каждой лишней секундой увлекало его сильнее, туда, вглубь, в глухую и глубокую яму отчаяния; и вот уже даже думалось: а отчаяния ли? Джон улыбался, понимая, что попал и уже очень давно. Осталось лишь с треском признать это… но он для этого не так прост.