Тыжных замолчал, насупился, крутил руль. А Ракель Самуиловна снова пустила ему в спину струйку дыма. С целью провокации.
Мало того, она заметила, что повернул он направо именно к Борову переулку. И чуть не улыбнулась, даже губу чуть прикусила, как ей стало приятно, но уняться она не могла:
— Что замолчали, товарищ Тыжных, — едко спросила она, — расскажите даме о своих победах в Перовой конной!
— Прекратите, товарищ Катя. Sufficiently. — и её одёрнул Арнольд.
А она не ответила, но весь её вид говорил, что Ракель Самуиловна успокаивается и довольна своей победой, но она опять пустила струю дыма в спину Свирида. И струя эта была победной.
Мадьяр Барто был человек неприятный — кепка на глаза, и глаза карие, глубоко посаженые, смотрят, словно из норы. Широкие плечи, длинные руки, пальцы вечно скрючены, словно большие гаечные ключи. Все в нем неприятное, опасное. Ходит — озирается, всегда настороже. Оценивает всех, кого видит, своими мелкими глазками из норы, словно прицеливается. Но он был ещё не самый неприятный тип, кого могли видеть торопящиеся москвичи на Неглинной, возле дома шесть. Рядом с ним стоял высокий, худой человек, несмотря на летнюю жару — в плаще с поднятым воротником и в шляпе. Да ещё и в перчатках. Был он не стар, что можно было сказать по его нижней части лица (верхнюю часть прятали шляпа и очки). А в руке он держал красивый саквояж. Мадьяр Барто имени его не знал, хотя работали они уже… считай, восемь лет, ещё с тех пор, как Барто попал в русский плен под Бродами.
Для всех человек в плаще и шляпе был просто Фельдшер, а Мадьяр был вроде как ассистентом. Они ждали, прячась в тени дома, автомобиля. И ждать им пришлось не долго. Вскоре автомобиль появился и остановился напротив них. С заднего дивана выскочил Чапа и услужливо раскрыл перед ними дверь:
— Прошу вас, товарищи медицинские работники, карета подана. Свидетеля Ибрагима брать не будем, сажать некуда. Мы с Жирным пациентку сами опознаем. Прошу садиться.
Мадьяр и Фельдшер молча полезли в авто, Чапыга заскочил за ними и закрыл дверь. Автомобиль тронулся. Не было никаких «здрасьте», ни других приветствий, ни рукопожатий, ничего такого — просто сели и поехали. Только когда автомобиль набрал ход, Мадьяр спросил:
— Что за работа сегодня?
— Для вас всё просто. Нужно одну шкуру ошкурить, — объяснил задание Чапыга.
— Чего? — не понял Мадьяр.
Тут к ним стал разворачиваться сидевший рядом с водителем Жирный. Сиденье под ним стонало и гнулось, обещая умереть. Но великан не обращал на стоны дивана внимания, его сальные губы разверзлись и он прогремел:
— Товарищ Толмачёв велел с одной лярвы кожу снять. И чтоб — с живой, чтоб не померла. Сможете? И чтоб кожа одним куском была, чтобы одним куском ему её доставить. Сумеете?
Мадьяр глянул на Фельдшера, но тот молчал, и за них ответил Чапа:
— Да чё им, конечно смогут. Я так думаю, что у гражданина Колчака и у атамана Семёнова они не одного приамурского партизана ободрали. Да, товарищи? — он оскалился беззубо.