Ракель Самуиловна переложила папироску из правой руки в левую, и дала крепкий щелбан ему прямо по носу.
— Ой, — ойкнул Свирид, и схватился рукой за нос, а заодно прикрыл ею глаза. Потом оторвал руку от лица, посмотрел на товарища Незабудку хмуро и заворчал: — Чего драться-то? Сами два и два связать не могут, и сами ещё и дерутся. Да ещё щёлкают по носу как сопляка-малявку.
— Во-первых: я и знать не знала, что мы едем к Вам. Поэтому и не придала значения тому, что там у Арнольда остались документы. Во-вторых, Вы для меня и есть малявка. А в третьих: не задавайтесь. У нас в гимназии задавак так и лечили щелчком по носу.
— В гимназии у них лечили, — тихо пробухтел Свирид, заводя автомобиль, — забудьте Вы уже эти старорежимные гимназии. В другой стране живём уже. В свободной.
Но своего он добился. Женщина уже не плакала.
Победно улыбаясь, Ракель Самуиловна пыхнула папироской и спросила:
— Ну и куда Вы меня повезёте, товарищ Тыжных, раз в Ваши апартаменты нам нельзя.
— Знаю куда, туда, где нас никто не найдёт.
— И где это, в Швейцарии? Я, кстати, знаю там один неплохой отель в горах рядом Цюрихом.
— А я знаю место ещё лучше, прямо здесь, в Москве, в РабФаковской общаге, там мои друзья живут, с которыми я учусь. У них там кровати с простынями!
— Какая прелесть! Даже не верится, прямо так и с простынями? И что, они нас приютят и позволят поспать на простынях?
— Уж будьте спокойны, позволят. Это надёжные товарищи, многие из них комсомольцы, уж не продадут. Это вам не гимназия.
Она хмыкнула, а он завёл автомобиль, включил фары, и они поехали по Большой Грузинской, а у прудов свернули налево, к улице Спиридоновке, на которой и находилось хоть и старенькое, но светящееся окнами и живое до глубокой ночи общежитие РабФака.
А вот автомобиль, поехавший за ними фарами не светил — ехал в темноте, крался как вор, но не отставал. Ефрем не хотел их упускать.
Малюсенькая каморка с малюсеньким окном. Стол величиной с большую табуретку, кровать из ящиков на полкомнаты. Вместо подушки — вещмешок. Вместо простыни — ветхое одеяло, вместо одеяла — шинель. Верёвка с парой чистого исподнего и штопаной-перештопанной выцветшей гимнастёркой. Старый солдатский чайник, ложка, плошка, кружка. Зато на маленьком подоконнике — россыпь самых разнообразных патронов. Товарищ Толмачёв взял в руки шашку со стены. На шашке была латунная табличка:
«Товарищу Тыжных, самому храброму разведчику полка, за бои у станиц Горловки, Дебальцевской и Иловайской. Командир Второго полка Одиннадцатой кавалерийской дивизии т. Нахальный».
— Ишь ты, да он у нас герой! — оторвался от таблички старшина милиции.
— Ну да ничего, мы его, героя, проверим, останемся тут да подождём, и поглядим каков он, — сказал старший милиционер.
— Анацефалы вы, — сухо сказал товарищ Толмачёв, вешая шашку обратно на гвоздь, — Не придёт он сюда. Дураков в КРО не берут. И уж точно не придёт, когда узнает, что вы Эгунда убили. Он после этого вообще на дно заляжет, а Незабудка, эта шлюха вонючая, так она полжизни в конспирации прожила, теперь их и вовсе тяжело сыскать будет. Недоумки. На выход, оба.
Выходя из комнатки, товарищ Толмачёв оглядел комнатушку ещё раз и выключил свет.
— Васька, Васька Ярохин, спишь что ли, чёрт? — Негромко кричал Свирид, стоя под открытыми и освещёнными окнами на втором этаже.
— Кто орёт-то? — высунулась голова из окна.
— Это я, Свирид.
— Ну, заходи. Чего ты там встал?
— Я не один.
— А с тобой кто? — пытался разглядеть Васька Ярохин спутника Тыжных, но со света это было сделать не просто.
— Товарищ.
— Ну чего ты там встал, с товарищем, заходите оба, книжки почитаем, — донеслось из окна и ещё одна голова появилась рядом с Васькиной. Это был Володька Киселёв.
— Идите сюда, политэкономию будем учить.