– Ну, и чего ж далее то? – напомнил Микула.
– Елица в дому отца своего жила, тихо сидела, я того не видал, мал еще был, но люди сказывают. Князь Глеб как вернулся, к ней не хаживал. Дитя родила да померла, по Божьей воле, а может руки на себя наложила, люди всякое болтают.
– Дарью родила?
– Ее, – согласно кивнул Терентий. – Дедята, кметь Михалков, малую к себе забрал, окрестил, жена его кормилицей была. А потом сам князь Глеб явился, дочерью ее признал и в хоромы забрал.
– И что ж родня Кручиничей стерпела, где род-то был, когда девку бесчестили?
– С родней как-то там утрясли, племянника Михалко Куна посадником сделали, это батюшка нынешнего посадника, Божена.
– То я уж понял, – нахмурился Микула.
Сломали тонкую рябинку, да и выкинули, и никому до того и дела нет.
– А потом Матрена Михалковна овдовела и в град воротилась, – продолжил Терентий. – Уж она-то крепко лютовала, князя, не стесняясь, поносила, добивалась, чтоб племянницу ей на воспитание отдали. У самой-то Матрены деток не было. Ну, решили, что княжья дочка, как захочет, сможет к тетке захаживать. И все вроде бы успокоилось. Так вот и жили. Жалко сиротку, за князем Ростиславом хорошо жила, теперь княгини обе ее быстро со свету сживут, – совсем уж расслабился дьяк, не следя за болтливым языком.
– Пусть попробуют, – сквозь зубы процедил Микула.
«Пусть попробует, старая карга тронуть».
Поминки давно закончились, вечер плавно сменялся ночью. В хоромах было душно, хотелось мороза, кусающего за нос и хватающего за уши. Микула вышел на двор, деловито, словно и не сидел за чаркой, раздал приказы и лично обошел дозоры. Впервые он велел выставить вкруг детинца и у своего терема воинов на охрану. Пока все хмельные, кто знает, что может приключиться. Да и время блаженного безделия пора заканчивать, не за тем явились. Княгиня свою часть уговора выставила, значит настало время ватаману и свою часть исправно выполнять.
– Вадиму гонца послать, пусть в разъезды отроков отправляет, дороги отслеживают. Теперь в любое время начаться может. Тех, кого крепко развезло, меняйте, сказывал же, шкуры, не упиваться!
Всем наказав и нагавкав, как тот ворчливый пес, ватаман сел на заднем крыльце. Тучи чуть расступились на окоеме, показав гроздь жемчужных звезд. В установившейся плотной тишине ухо уловило слабые всхлипы. Микула напряг глаза. Так и есть, у псарни кто-то был. Черное пятно. На цыпочках Микула тихо сошел с крыльца и, стараясь не скрипеть снегом, чуть приблизился, но не сильно, чтоб не волновать собак. Надо бы им костей натаскать, чтоб привыкли к гостю да лишний раз не лаяли.
Конечно, это была она. Дарья обнимала матерого пса, видно любимца покойного князя, и безутешно рыдала. Пес терпеливо выслушивал все ее причитания. Срывающимся голосом Дарья твердила: «Батюшка, как же так, родненький, как же так?» – повторяла и снова погружалась в пучину слез. Вот тебе и сильная, да держится твердо.
Первым порывом Микулы было подойти, успокоить, сказать что-то доброе. Но он сумел себя остановить, коли б хотела утешения, пошла бы к тетке плакаться, пусть порыдает, одна побудет, авось полегчает, а так горе изнутри может съесть.
«Да уж, нет теперь у нее ни отца, ни брата, а вокруг или трусливые слабаки, или недруги. Вот ведь, для кого-то старый развратник, а для кого-то «батюшка родненький». Дочь, чего ж поделать». Микула развернулся на пятках и побрел прочь.
Глава XII. Званый обед
Дни побежали чередой, такие же снежные и пасмурные, с редкими полосами пробивающегося на закате солнца. Дарена ждала этих мгновений, надеясь, что вот сегодня солнышко обязательно к вечеру пришлет ей прощальный привет, и по долгу простаивала у распахнутого оконца, всматриваясь в серебряные тучи лучистым серебром очей. Просто ей хотелось посмотреть на закат, а то, что новгородский ватаман как раз в это время проходил под окнами проверять дозоры, так это ж так, чистое совпадение. Да она-то и взгляд на него вниз не кидала, разве что вслед, когда не видит, и то случайно, ненароком, уж больно громко, как нарочно, скрипели его дорогие сапоги. А ведь мог же неслышно ступать, так нет же, топает, да еще и приостанавливается под окнами – то ножны оправить, то кожух плотнее запахнуть или наоборот – распахнуться, словно весна на дворе, а не морозный декабрь. Постоит – постоит, да и задерет голову вверх, на тучи посмотреть, да на свисающие со светлицы сосульки. В такие мгновения Дарена быстро отскакивала от оконца, злясь на дурное любопытство и надеясь, что ее не приметили.