Все картины были открыты.
За исключением одной в самом дальнем углу.
Аддамс решительно потянула на себя серую ткань, местами испачканную краской — и почти не удивилась, когда её взору предстал портрет. Маленький мальчик с чёрными волосами и темно-зелёными глазами безмятежно улыбался с холста, демонстрируя ямочки на щеках. Точно такие же ямочки появлялись у неё самой в редкие моменты улыбки.
Мазки были резкими и нечёткими.
Словно Ксавье рисовал картину слишком поспешно. Словно стремился поскорее выплеснуть на холст всю потайную боль, что мучительно терзала душу.
Oh merda.
Уэнсдэй отшатнулась как от огня.
А мгновением позже набросила ткань обратно, скрывая лицо их нерождённого ребенка, и стремглав помчалась прочь из дома, по пути схватив с крючка в прихожей ключи от машины.
И впервые просидела в агентстве до двух часов ночи — а наконец вернувшись обратно, обнаружила, что Ксавье впервые в жизни её не дождался. На обеденном столе стояла только тарелка с давно остывшими, безобразно слипшимися спагетти.
Всё-таки он не сумел её простить.
Не сумел сдержать собственные обещания.
Глупо было на это надеяться. Люди слабы.
И потому она не проронила ни слова, когда он прошел мимо, набросив на плечо дорожную сумку, и даже не наклонился для прощального поцелуя.
Оставив безуспешные попытки отыскать мазь от ожогов, Уэнсдэй возвращается в кабинет и, скинув неудобные туфли, с ногами забирается в массивное кожаное кресло. Надо бы уделить внимание новым материалам дела, которые полиция сбросила на электронную почту сегодня утром, но ей совершенно не хочется этим заниматься.
Вместо этого Аддамс самым чудовищным образом убивает драгоценное время, разглядывая заметно увеличивающийся волдырь и пытаясь проткнуть его острым уголком ногтя. Будь здесь Ксавье, он немедленно прочел бы занудную лекцию о том, что так делать нельзя — в рану попадёт инфекция и начнётся воспаление, и вообще почему ты так безответственно относишься к своему здоровью, тебе нужно больше отдыхать — но его здесь нет.
Слегка иронично, что волдырь вздувается именно на безымянном пальце левой руки. Всего в нескольких миллиметрах от широкого ободка обручального кольца, связавшего их законным браком пять лет назад. В горе и в радости, в болезни и в здравии, пока смерть не разлучит вас… Или как там должен был сказать представитель мэрии, которого она резко оборвала. Глупая бессмысленная речь.
И совершенно фальшивая от первого до последнего слова — зря что ли коэффициент расторжений брака, по статистике, насчитывает целых пятьдесят три процента?
Нет, колючее слово «развод» в их редких телефонных разговорах пока ещё не звучит.
Но нетрудно догадаться, что осталось совсем недолго. Они созваниваются всё реже с каждым днём, проведенном на расстоянии.
Уэнсдэй бросает короткий отрывистый взгляд на настольный календарь — прозрачный квадратик с красной рамкой извещает, что завтра тринадцатое июля.
Тринадцатая по счету годовщина их отношений.
Единственная, которую она действительно была бы не против отметить.
И первая, которую они проведут по отдельности.
Подумать только, целых тринадцать лет — без малого половина жизни. И всё было напрасно.
Какая забавная ирония.
С того злосчастного дня, когда всё полетело под откос, прошло уже больше полугода, и воспоминания о неприятных ощущениях — и о физической боли, словно внутри ворочается раскалённый камень, и об иррациональной внутренней пустоте — практически полностью стерлись из памяти.
Практически, но не окончательно.