Столы были расставлены вдоль длинной стены напротив окна, так что весь зал был свободен. Кое-где стояли группками кресла. Все это выглядело довольно странно. Я не очень понимал, чем здесь можно заниматься, кроме как говорить с другими гостями. И, главное, о чем. Гости разговаривали полушепотом и как будто чего-то ждали. Мне это удивляло еще и потому, что обычно гости ждали меня. Но не сейчас.
И вот наконец пробежал шорох, слуги внесли свечи в стеклянных плошках-подсвечниках и расставили их, казалось, в полном беспорядке — на подоконниках, на столах с едой, на подлокотниках кресел, в резных розетках, обрамлявших двери. И что показалось мне вовсе неуместным — на полу.
Слуги вышли, свечи мерцали сотней огоньков. Что-то вот-вот должно было произойти. Я смотрел на лица окружающих, они не выражали беспокойства и замешательства, скорее, наоборот, почти детское любопытство и нетерпение. Такие моменты у меня всегда вызывали тревогу.
Но дверь открылась — и вошла женщина, довольно высокая. Следом за ней еще две девушки. Они прошли к окну и остановились там. Одеты они были почти одинаково — в длинных голубых платьях, закрытых до шеи, но в то же время они не наводили мысли о строгости. У женщины, что вошла первой, были длинные тяжелые волосы цвета меди, которые опускались до середины бедер. Они не были уложены в прическу, а просто спадали вниз. Не знаю, нравилось ли мне это. Скорее, наоборот. У девушек были обычные прически, как и положено девушкам хорошего происхождения. Двери снова открылись и вошли двое мужчин с лютнями — один совсем мальчик, второй совсем старик.
Я еле сдержал вздох. Лютню я не слышал уже пару лет. И не могу сказать, что сожалею об этом. Музыка, поэзия, тонкое пение струн — все это было не для меня. Сколько прилично выдержать прежде, чем уйти? Полчаса? Наверное, маловато. Но терпеть целый час лютневой музыки я точно не смогу! Ладно, пусть будет сорок пять минут. Сошлюсь на усталость с дороги и от новых впечатлений. Скажу что-нибудь про то, что чаша моей души наполнилась прекрасным до краев, и если продолжать, боюсь, что она не выдержит и лопнет. Или еще что-нибудь в этом роде.
Женщина подняла руку, будто хотела что-то бросить в нас, стоящих вокруг нее, и вдруг заговорила. Первые слова она произнесла в тишине, а потом зазвучала лютня.
Я смотрел на огни, на окно, рассматривал других гостей, и вдруг понял, что мне ужасно неуютно. Тогда я перевел взгляд на медноволосую — и увидел, что она смотрит на меня. В упор. И говорит что-то такое… со словом «принц». Я стоял слишком далеко, чтобы расслышать, говорила она тихо, ритмично. Но хотя бы не пела, и на том спасибо. Я осторожно сделал несколько шагов вперед и попытался расслышать ее слова. Взглядом встречаться я с ней не собирался. Никому не собираюсь давать обещания. Незачем.
Она говорила что-то совсем простое: мол, принц, вы меня не запомнили, вы даже не знаете, кто я такая, а я утром и вечером думаю о вас. Солнце садится, солнце восходит — я думаю о вас. Снег идет, лед замерзает на озере — я думаю о вас. Это были не очень хорошие стихи. Мне даже было неловко, когда я их слышал. Но когда я услышал про снег и озеро, по спине пробежала волна дрожи.
Я вдруг ясно увидел перед собой картину — заснеженное поле, окраина леса, чернеют стволы деревьев, сизые лохмотья мха на ветках, как бороды. И где-то на краю, между лесом и полем — черное зеркало озера. Оно такое прозрачное, что кажется водой. Но это лед. Потому что на его поверхности стоит женщина, закутавшаяся в черную шубу незнакомого мне блестящего меха. Идет редкий снег, одинокие сухие ломкие снежинки. Голова у женщины непокрыта, и снегом припорошены ее волосы цвета пепла. Она стоит и смотрит на меня. У нее потрескавшиеся губы и большие глаза. Она больше не похожа на придворную даму. Но она — та, что спасла мне жизнь. Я вздрагиваю и открываю глаза. Лютни молчат. Молчит и женщина. Слуги убирают свечи, заменяя их приличествующими случаю канделябрами. Все оживленно болтают. Женщина, которая читала стихи, пробирается ко мне. А подойдя, останавливается, улыбается, протягивает руку и говорит:
— Я Мириам, ваша светлость, — ее голос звучит так, будто я должен о ней знать, но я не знаю.
— Это ваши стихи, Мириам? — спросил я, чтобы не молчать, и тут же пожалел. Самый неудачный вопрос из всех, что могли прийти на ум. Если она скажет, что ее, придется хвалить.
— Мои, — сказала она. — Я всегда читаю только свои стихи. Я была придворным поэтом принца Эриха, вы могли бы знать.
— Если вы были придворным поэтом принца Эриха, вы могли бы знать, что я никогда не бывал при дворе принца Эриха, — весело ответил я. Я понял, что мне не нравится Мириам, и мне стало легче. — Я прибыл в замок спустя несколько дней после его похорон. В то время, вероятно, вы уже покинули Эстерельм?
— Я покинула Эстерельм раньше, еще до смерти принца Эриха.
Я понимал, что должен что-то сказать, но не знал, что именно. Она попала в опалу? Или это было ее собственное решение?
Но Мириам по-своему истолковала мое молчание.
— Когда я читаю стихи, у слушателей бывают видения. Не отказывайтесь, я заметила, что мой дар так же подействовал и на вас, ваша светлость.
— И как ваш дар… связан с вашим отъездом?
— Принц Эрих увидел свою гибель. Я говорила ему, что видения — это не правда. Это одна из возможностей. Предупреждение, но не закон. Но он меня не желал слышать. И я уехала. Не могла смотреть, как он идет навстречу своей гибели.
— И что же, — осторожно спросил я, — принц Эрих погиб так, как говорило видение?
Мириам кивнула.
— Именно так. Глупая смерть. Ее можно было избежать.
Я пожал плечами. Чего она ждала от меня? Что я позову ее занять пустующую должность? Да я даже понятия не имел, что у принца есть придворный поэт или стихочтец, как она там правильно называется, пока она не сказала.