— Сволочь ты настоящая, – смягчился Юра, вновь шумно откинувшись на спинку скамейки.
— Такие скамейки делают для поцелуев, – добавил Тору.
— Ты же вообще меня не слушал, да?
Его серьёзность выглядела тревожной и напряженной: будто выглаженная белая рубашка, натянутая на растолстевшего за год подростка. Такого Юру Тору не знал. Это был вовсе не Юра – сейчас он отражал то, что видел перед собой.
Ему попросту показалось. Поцелуй показался, блики в глазах и глупый диалог про кривые скамейки. Но фантазия была приятной и ненавязчивой. У таких, как Тору, не шептались за спиной, таким, как он, не угрожали расправой. Таким, как он, не запрещали любить и воспитывать детей и именно поэтому Тору со временем потерял искренность всякого любовного интереса. Юра был прав: из множества вариантов он упрямо выбирал самый тяжёлый. Если ситуация не требовала сопротивления и борьбы, она сразу теряла значимость в его глазах.
Запахи этой борьбы, точь-в-точь как те, которые описывали герои войн, делали его жизнь сносной, но очень затянутой. Тору поднял взгляд к небу. То ли в неловкости, то ли в попытке зацепиться за вечное – последнее, что держало его в настоящем моменте.
Сейчас Тору не желал умирать, но не препятствовал бы мчащейся на него фуре. Вместе с телом он оставил бы мучившую его тяжесть, смог бы подняться над землёй невидимым холодным облаком, сохранившим внутри себя следы того, что долгие годы нестерпимо болело.Тору стал бы минутной жалостью и поводом поразмыслить о смыслах и целях. Всё вновь и вновь приходило к тому, что ему придётся стать полезным - чуть меньшим, чем жуком, но чуть более совершенным.
Реинкарнации Тору боялся. Если ему в самом деле суждено стать жуком, а после – ещё несколько раз пройти свой путь до извлечения уроков? Какой урок хотела преподать жизнь? И почему она забирала так много сил, не оставляя их на поиски скрытых смыслов?
Он посмотрел на Юру: стал бы Юра спасать его? Если бы они умерли в это же мгновение, кто писал бы им эпитафии? На пьяную голову Тору старался остерегаться мыслей о смерти. То, что казалось ему желанным, под градусом представало уродливым и безобразным. За смертью пряталось ещё больше решений, которые нужно было принять, ещё больше времени, которое нужно было потратить, и всё равно прийти к одному.
— Ты не злишься? – наконец нащупав в кармане заломы полупустой пачки сигарет, он выудил одну и, зажав фильтр между зубами, оглянулся в поисках зажигалки.
— Злюсь, – сухо ответил Юра, чиркнув колёсиком. Контрастно яркое пламя разбило сгустившийся между ними воздух.
— Ты всё равно так хорошо меня знаешь, – Тору выдохнул дым в сторону, мутное облако ненадолго рассеяло темноту, а затем так же спешно исчезло, растворившись в фонарных отблесках. – Мы дышим одними лёгкими.
— Только я не курю, – добавил Юра.
— Только ты не куришь, – кивнул Тору, вяло играя с дымом, – и я до сих пор удивляюсь. Гадкие какие, вот же.
— Тору, ты не в порядке, – вдруг сказал Юра, глубже вдыхая, – давай с этим что-нибудь сделаем? Ты мне всё-таки уже совсем не чужой, и я чувствую, что должен тебе, дураку, помочь. Ну не знаю, съездить куда-нибудь там или найти тебе кого-нибудь. Специалиста, в смысле. Не на пьяную голову решать, конечно, но чего ты вообще от жизни хочешь? Неужели готов вот так вот метаться от «очень плохо» к «чуть лучше»?
— Юр, – со вдруг прорезавшимся полуяпонским «р» начал Тору, – если всё, что я умею, – он втоптал окурок в плиточный шов, – попусту страдать, то в этом я достигну совершенства. И ни за что не соглашусь стать полезным.
Тору замолчал. Он знал, что его слушали и боялся рассеять внимание. Когда ещё выдастся возможность поговорить о волнующем вот так, с человеком, который только что назвал себя не чужим?
Юра вздохнул.
— Тебе весело сейчас? – спросил он.
— Да. Конечно, мне весело.
— А выглядишь, как покойник.
— Мне осталось всего шесть-семь десятков лет, – Тору усмехнулся. На душе у него вдруг стало непривычно тепло. – Это максимум, а потом… да, так и будет. Так что я почти и покойник.
— Японцы долгожители.
— Я от всех понемногу взял, – неохотно ответил Тору. Когда разговор приближался к темам семейного и родного, ему хотелось закончить его как можно скорее. О Юриной семье он почти ничего не знал: только то, что мать воспитывала его одна и была глубоко верующей. И Юра тоже был верующим, носил крестик, но о Боге старался не говорить либо из вежливости, либо потому что не считал Тору подходящим человеком.
— Но годы точно от русских? У тебя слишком узкие глаза для того, кого не хватит до ста десяти.
— Слишком широкие даже для девяноста шести.