— Только рыпнись, — грубая и широкая, прокуренная ладонь накрыла рот и нос, а в бок упёрлось что-то острое и холодное. Хотелось кричать, звать на помощь маму, но… сзади был только он, тяжело и надсадно дышащий мужчина, посчитавший, что красивая девушка в коротком сарафане, должна непременно принадлежать ему, — ты же сама хочешь. Провоцируешь.
“Господи! Я ничего такого не хотела! ЗА ЧТО?!” — ни вздохнуть, ни крикнуть не получилось.
Не успела и моргнуть, как за ними сомкнулись кудрявые кусты. В глазах темнело. Воздуха не хватало.
На попытку вырваться услышала:
— Тише. Будешь вести себя правильно — не причиню вреда, поняла? — сбивчиво шептал в ухо, а короткое лезвие надрезало кожу, — Поняла?! — шёпот перешёл в тихий угрожающий рык.
Слабо кивнула. Ей позволили вдохнуть.
— Не надо… пожалуйста…
— Ты хочешь явиться пред мамочкины очи в колумбийском галстуке?{?}[вид насильственного умерщвления, при котором на горле жертвы делается глубокий разрез и через образовавшееся отверстие наружу вытаскивается язык, создавая некое подобие галстука.]
Что такое этот галстук не имела понятия, но интуитивно догадалась, что взывать к жалости бесполезно, а сопротивление чревато…:
— Хорошо! Говори, что делать… я…хорошо…только… не убивай.
— Ну вот, умная девочка. Не вздумай поворачиваться, моё лицо — последнее, что в этой жизни увидят твои глазки. А теперь — за дело.
Он горячо шептал — она исполняла. Из глаз градом, не останавливаясь катились слёзы и посещала мысль, что, может, лучше, чтобы убил?
Это длилось так долго, что казалось — вечно.
Редкие прохожие, обратив внимание на возню в кустах, воротили носы от происходящего в двух шагах.
Один крикнул: “Что вы там — ебётесь?!”, — и с ироничной ухмылкой пошёл дальше, по своим делам…
Когда он, наконец, кончил, хотелось умереть, утопиться, сброситься со скалы или просто лечь и перестать дышать.
Анжелка с ужасом вынырнула… Господи… так вот почему Оксана так не любит открытые наряды, почему…
От дальнейших раздумий отвлёк Бегемот. Громко урча, он тёрся о скулы и звал, звал за собой. Она повиновалась его зову — прошла в комнату и прижалась лбом к холодному отражению. Там, внутри, снова клубилась чернь, а из неё высовывались тонкие нити-пиявки, виденные давеча в кошмаре. Только сегодня они, преодолев стеклянную преграду, тянулись к ней, к Анжелке. Почему-то её это нисколько не испугало. Наоборот — с готовностью открылась навстречу и несколько минут стояла неподвижно, ощущая, как из тела уходит усталость, а из души чужая боль.
Никаких больше расстройств и сопереживаний! Так хорошо, ведь стало абсолютно однохуйственно, что думает и чувствует Оксана, равнодушие скрипача не обжигало душу кислотой, а ощущение власти, полного контроля над своими, и не только, эмоциями погружало в нирвану.
Девушка одобрительно кивнула отражению — во взгляде появилась некая демоничность и чертовщинка, этакая ведьмовская ебанца. Всерьëз ощущала себя Маргаритой и совершенно точно была готова сесть голой жопой на метлу. Единственное, что по прежнему доставало — собственное громоздкое и неуклюжее тело.
Всю неделю пыталась ходить павой, расправив плечи и высоко неся голову на длинной (ну, как бы да) шее. Решила не щадить новые, на небольшом, но неудобном для неë каблуке, туфли. Мама подарила их на день рождения со словами: «Хватит горбиться! Носишь своё лицо, совершенно не заботясь об осанке. Учись ходить красиво! Каблук не позволит сутулиться, да и походка будет женственная, а то ходишь, как в сапогах скороходах — семимильными шагами».
Анжелка и училась — игнорировала удивлëнные взгляды Оксаны, когда, по утрам, в длинной узкой юбке пыталась полностью рассмотреть себя в небольшом овальном зеркале, снятом со шкафа. Она набиралась мужества на весь день, чтобы вынести новую для себя пытку — от каблуков к вечеру чувствовала себя Русалочкой, ступающей по ножам и иголкам, а узкая юбка, призванная сдерживать широкий шаг, была уж не единожды зашита, ибо лопалась по швам, не в состоянии сдерживать богатырскую походку.
Вчера, как и всегда, на большой обеденной перемене в фойе происходило вавилонское столпотворение: одни одевались, другие советовались, куда пойдут перекусить; Петровна, громко отпуская замечания в адрес прокуренных ударников, принимала ключи от классов; несколько духовиков, после репетиции в концертном зале, всë ещё стояли у лестницы — отрабатывали сложный кусок, положив на широкие перила партитуру.
Анжелка с величавой небрежностью спускалась с третьего этажа, втайне мечтая не сломать лодыжки. В каком-то журнале когда-то прочла, что настоящие леди, спускаясь по лестнице, под ноги не смотрят. Только юбка новоиспечённой леди сковывала движения, а после утренней поездки в битком набитом автобусе, да ещё в неудобных туфлях, ноги подкашивались. Тяжёлый пакет с нотами значительно затруднял попытки сохранять хладнокровное равновесие.
Анжелку никто не замечал до того момента, когда она, громко, не по-девичьи воскликнув: «Б-бля-я-я-ядь!», под изумлëнные глиссандо{?}[плавное скольжение от одного звука к другому] двух трубачей пересчитала задницей ступени и с грохотом ухнула прямо им под ноги.
Кто-то визгливо заржал, ребята, пряча улыбки, участливо помогли встать, а Петровна, оторопело вылупившаяся в своей будке, прогундосила:
— Корова! Не хватало, шоб ещё голову свернула! А ну, геть отседова! Штоб я тя более не видела на этих ходулях!
«Блядь! Вот жеж глупо как… Строила из себя Царевну-лебедь, дура! От него надо избавиться. Стать красивой навсегда. Любой ценой. Хватит быть нелепой, страшной и неуклюжей верзилой. Моë предназначение в другом!»