Она не его. Не его собственность. Не его вещь, и не одна из его шлюх, которых, он до этого трахал. Она никому больше никогда принадлежать не будет. Она шипит, как кошка от недовольства.
Она не будет разговаривать с ним завтра. Завтра её будет воротить от запаха его парфюма. Он будет шептать ей на ухо с наслаждением в любой удобный момент, что она лицемерка.
Ей захочется улизнуть, исчезнуть… Вынуть легкие из своей грудной клетки, но он всё равно скажет, как бы она не проклинала его: «жду не дождусь, когда мы останемся наедине».
Её рука скользит под его чёрную водолазку, она впивается ногтями в его спину, царапает кожу, скользит по ребрам, бокам, намеренно со всей силой. Она, будто бы хочет разорвать его на куски. Она хочет наконец-то вырваться, выйти из комы. Вернуть себя прежнюю, но не может.
Ладонь очерчивает твердый мужской пресс, и ногти прямо вонзаются, будто желая расцарапать каждый сантиметр этой блядской бледной кожи.
Орочимару сжимает рукой загорелую шею, притягивает ближе к себе, окончательно разрушая даже намек на личное пространство.
Цунаде наверное и в правду поехавшая. Разве можно постоянно бежать от боли, но лишь в ней находить освобождение? Она ненормальная. Она поломанная. Кукла с дефектом.
Она закидывает ноги на его бедра, стягивая с мужских плеч тёмную ткань.
Они сливаются в поцелуе, развязанном, долгом, выжигая друг друга. Губы болят от продолжительных укусов. Не хватает кислорода, и нет силы воли, чтобы остановится.
Орочимару не любит чужих прикосновений к своему телу, но Цунаде скользит ладонями по его торсу, когда ей вздумается. Она в своём роде единственная, которую он готов задушить в любую секунду и в тоже время, маниакально хочет удержать при себе.
Он позволяет ей трогать себя, как ей вздумается и где хочется. Позволяет ей оставлять укусы, исследовать губами… Цунаде не знает, что она первая кому позволено изучать его шрамы. Она первая после секса, с которой, у него не появляется брезгливого желания смыть с себя чужой запах.
Цунаде пахнет жасмином, и это чертовски притягательный запах…
Горячо, пылко. Это лишено морали и здравого смысла. Это похоть и влечение, которое невозможно объяснить. Это тяга, как сидеть на игле. Каждый день может быть последним. Отходняк слишком трудный на следующее утро. И мысль о том, что эта связь убивает тебя слишком проникновенная, тревожная….Она навязчивая и не покидает голову.
Это убьёт тебя, Цунаде. Окончательно добьёт, уничтожит…но разве не этого ты хотела?
Зачем всё это? Если на рассвете ненависть к себе превышает все грани? Это агония…
Цунаде двигает бедрами, дразнит его. Оказывается еще сильнее придавлена к постели. В этой игре нет проигравших или победителей. Нет смысла считать убытки. Выяснять, кто здесь владеет ситуацией… Её сердце уже давно выжгли, а у него его никогда и не было.
Оба думают, что могут в любой момент закончить спектакль, но роли слишком приросли к настоящему облику.
Близость дурманит, жар чужого тела и запах её геля для душа, с нотками женьшеня. Мужская ладонь скользит по тонкой талии, очерчивает и сжимает грудь. Он расстегивает на ней бюстгалтер, прикусывает зубами сосок, а Цунаде прогибается дугой, бесстыдно стонет. Он знает. насколько сильно она бывает чувствительной, знает все её эрогенные зоны. Сенджу не любит быть в должниках, поэтому тянется к шнуровке на его темных штанах, но он останавливает её руки. Заламывает запястья над головой и самодовольно, хищно так ухмыляется.
Она пытается вырваться, но он шипит на нее, захват становится еще более сильным и жестким.
— Будешь плохо вести себя, Цунаде, не сможешь кончить до самой Конохи, — насмешливый тон, ему эта игра, будто бы в кайф. Каждый раз наблюдать, как поначалу она сопротивляется, а затем с таким же рвением сдается в его объятиях. И она сама из-за этих «поддавков», как на игле…