существовать, но рот-‐то у них не зарос.
На ВДНХ жизнь была крепко налажена, и народ был балованный: у
отдельных людей в палатках горели утащенные сверху маленькие диоды, а
для общих мест имелось старое еще аварийное освещение — лампы в красных
стеклянных колпаках; в таком было бы удобно, положим, негативы
фотографий проявлять. Так вот и Артемова душа медленно в этом красном
свете проявлялась, появлялась из растворителя, и видно становилось, что
снята она была еще там, наверху, майским ярким днем.
А другим днем — октябрьским, пасмурным — засвечена.
— Отличная история, а, Жень? Помнишь черных? — шептал Артем; но
отвечали всегда другие. Всегда не те ему отвечали.
— Здоров, Артем!
— О, Артем!
— Артем…
Здоровались все. Кто-‐то улыбался, кто-‐то хмурился, но здоровались — все.
Потому что все помнили черных, а не только Женька с Артемом. Все помнили
эту историю, хотя не знал ее никто.
Станция метро ВДНХ: конечная. Дом родной. Двести метров в длину, и на
них — двести человек. Места как раз: меньше — не надышишься, больше — не
согреешься.
Закопченные мраморные колонны развесистые, в арках между ними
развернуты древние и изношенные армейские палатки: в каждой — семья, в
некоторых — по две.
Семьи эти можно запросто перетасовать, никто, наверное, разницы и не
заметит: когда живешь вместе двадцать лет на одной станции, когда между
твоими тайнами и соседскими, между всеми стонами и всеми криками –
брезента в один слой, так получается.
Где-‐то, может, люди бы съели друг друга уже — зависть ведь, и ревность к
богу, что он чужих детей больше любит, и невозможность разделить с
другими своего мужа или жену, и жилплощадь вполне стоит того, чтобы за
нее удавить; но не тут, не на ВДНХ. Тут вышло как-‐то просто — и по-‐свойски.
Как в деревне или как в коммуне. Нет чужих детей: у соседей здоровый
родился — общий праздник; у тебя больной — помогут тянуть, кто чем. Негде
расселиться — другие подвинутся. С другом подерешься — теснота помирит.
Жена ушла — простишь рано или поздно. На самом деле ведь никуда она не
ушла, а тут же осталась, в этом же мраморном зале, над который сверху
навалено миллион тонн земли; разве что теперь за другим куском брезента
спит. Но каждый день будете встречаться с ней, и не раз, а сто. Придется
договориться. Не получится представить себе, что ее нет и не было. Главное — ‐
что все живы, а там уж… Как в коммуне или как в пещере.
Путь-‐то отсюда был — южный туннель, который вел к Алексеевской и
дальше, в большое метро, но… Может, в том и дело, что ВНДХ была –
конечная. И жили тут те, кто не хотел уже и не мог никуда идти. Кому дом был
нужен.
Артем остановился у одной палатки, замер, потух. Стоял, просвечивал им
внутрь сквозь изношенный брезент, пока наружу не вышла тетька с отечным
лицом.
— Здравствуй, Артем.
— Здравствуйте, Катерина Сергевна.
— Жени нет, Артем.
Он кивнул ей. Захотелось погладить ее волосы, за руку взять. Сказать: да я
знаю, знаю. Я все знаю на самом деле, Екатерина Сергеевна. Или вы себе это
говорите?
— Иди, Артем. Иди. Не стой. Поди, чайку выпей.
— Так точно.
С обоих концов зал станции был обрублен по эскалаторы — сами
замуровали и законопатили себя внутри, чтобы с поверхности воздух
отравленный не тек… Ну и от гостей всяких. С одной стороны, где новый
выход — наглухо. С другой, где старый — оставили шлюз для подъема в город.
Там, где глухая стена — кухня и клуб. Плиты для готовки, хозяйки в
фартуках суетятся, варганят обед детям и мужьям; ходит вода по трубкам
угольных фильтров, журчит, сливаясь в баки, почти прозрачная; то и дело
чайник свистеть начинает — со смены с ферм забежал гонец за кипяточком,
руки о штаны вытирает, ищет среди кухарок свою жену, чтобы за мягкое ее
прихватить, о любви напомнить, и полуготового чего-‐нибудь кусок схарчить
заодно досрочно.