Сойер видел её глаза, переливающиеся в сумраке, и светящуюся кожу лица, шеи и груди. Губы её были прохладными, но очень требовательными. Она кусалась, и Сойер становился жёстче в движениях с каждым укусом. Промелькнула догадка, что мисс Викки не так юна, как это ему показалось. Потому что теперь, в темноте и в прикосновениях, это была совсем другая женщина. Маленькая и тонкая, она оказалась необычайно сильной, будто вытягивающей Джона из него самого. И страстной.
«Ты хочешь меня, Джонни?» — произнесла она.
Он не ответил. Просто взял её сразу так глубоко и крепко, что мисс Викки ахнула со всхлипом, ударила кулачком его в плечо. Тут же обхватила рукой за шею, пальцами за волосы отвернула голову Джону в сторону.
«Не вздумай остановиться», — сказала мисс Викки, прижимаясь ртом к его шее.
«Не беспокойтесь, мисс», — пообещал он.
Сойеру очень нравился этот резкий переход от её равнодушия к затягивающему и диковатому. Он был сильно возбуждён, почти в жару. И когда мисс Викки запустила в него зубы, он этого почти не почувствовал и не понял. Только когда шею ему обдало мокро и горячо его же кровью, Джон захотел выбраться.
Но малютка мисс Викки держала его крепко, намертво, словно плеть плюща. Она глухо урчала где-то в глубине себя, вкусываясь в Джона. И он слабел.
Он как мог долго боролся с головокружением, тошнотой и меняющимися местоположениями в пространстве верхом, низом, левым и правым. Он ощутил, как словно бы уменьшился и свернулся в руках мисс Аддамс. Низ окончательно утвердился сверху, как и её лицо. И наступила зима. В пальцах закололо от холода, потом он перестал чувствовать ноги и руки. Что-то негромко, но необратимо затихало, всё увеличивая интервалы между мягкими простукиваниями.
«Джон, когда ты проснёшься, ты станешь ещё красивее», — сказала мисс Аддамс, обнимая и одновременно удерживая его в руках. Она прокусила себе запястье.
«Проглоти это», — сказала она, прижимая руку к его губам.
Джон послушался. Он понимал, что уже «почти мёртв». И возможность совершить хоть какое-то действие, пусть даже слабый глоток, это «ещё немного жив».
«Что ты?» — спросил он, уже закрывая глаза.
«Я вампир, Джонни», — сказала мисс Викки.
«Я?» — прошептал он.
«И ты. Будешь. Со мною. Как ты хотел».
Джон Сойер умер 5 октября 1904-го.
Когда Джон открыл глаза, вокруг была чернота. Потом он различил слабую, чуть светлее, вертикальную для него полосу слева. Она ширилась с трущим и скребущим звуком. Над ним сдвигалась плита.
«Добрый вечер, милый», — сказала мисс Викки, аккуратно схлопывая пыль с ладошек.
Джон видел её улыбку, гостеприимную и милую, как и вся она.
Чёртово лицемерное исчадие. Он произнёс это вслух. Прорычал. Отшвырнул плиту до конца и бросился на неё, рассыпая с себя комья рыхлой душистой земли вперемешку с корнями и осколками пустых раковин от улиток. Сила и ярость бились в нём, заставляя сжимать мисс Викки так, что будь она простой женщиной, кости её были бы уже сломаны.
Она не сопротивлялась. Просто лежала под ним, пережидая, пока он осознает себя.
Джон вцепился ей в горло, застонал и выпустил, прижался лбом к груди.
Мисс Викки обняла его голову ладонями, поцеловала в волосы.
«Ты будешь счастлив, милый. Я знаю», — сказала она.
«Я прикончу тебя», — сказал Джон.
«Ты не сможешь, — сказала она. — Ты моё дитя. Ты принадлежишь мне и подчиняешься мне».
А потом, почти сразу после её слов, его ошпарило изнутри сосущей болью. Это был голод. Он был безжалостен, и Джон заплакал от ужаса, потому что осознал, что голод этот вечен, как и новое бытие его самого. Он не чувствовал в себе сил, чтобы совладать с ним, с этим чудовищем, остановившим его сердце. И заставившим его работать снова. Джон понял, что теперь именно этот голод будет управлять им, диктовать ему, а не он сам. И ему это не понравилось. Но он не знал, как взять себя в руки. Он скатился в сторону с мисс Аддамс, отёр глаза, проморгался.
Была октябрьская ночь, и он видел светящийся лунным светом проём входа в склеп. Ниши в стенах с мраморными урнами. Слышал запах пыли, тлена и давно увядших цветов.
«Горечь и милость смерти, дитя моё», — сказала мисс Аддамс.
Он обернулся на её голос.
Она стояла над человеческим телом, неподвижным, но живым.
Джон метнулся к тому, но не достиг, повис как щенок в её руке в дюйме от горячей и слабой шеи спящего.