До дома мы добрались только к половине четвертого. Начал накрапывать дождь, я поднял воротник и пожалел, что не взял шапку. Гедвика прихрамывала — натерла ногу, и носок не помог. Друг с другом мы не разговаривали. Недалеко от нашего забора мы остановились, во дворе машины не было, но все равно, осторожность — начало любой конспирации.
— Гедвика, ты вот что. Ты иди вперёд и в свою комнату. Или на кухню к Марте, если там больше никого. А я подойду позже. Скажу, что был у Каминских. Ты тоже что-нибудь придумай, ну, что у подружки была, например. А то мало ли, он начнет придираться.
— Я скажу, что одноклассница случайно забрала мой учебник, — у нее был совершенно спокойный голос и ясные глаза. Она ни о чем не догадалась, и замечательно.
— Вот, видишь! Тебя и учить не надо.
Она пошла вперёд, чуть прихрамывая, я замедлил шаг и посмотрел на небо. Дождь шел. Змей потяжелел. Ещё чуть-чуть, и он совсем размокнет. Пришлось идти следом за Гедвикой и быстро проскользнуть в домик садовника. Это была крохотная клетушка, годная только для житья в теплое время года, зимой он ночевал в специальной пристройке, а в этой клетушке хранил инструменты и горшки с некоторыми цветами. И сейчас, когда он высунулся из двери, у него в руках был горшок.
— Молодой пан? Чего вам? Вы вон как промокли, идите скорее в дом!
— Дядя Богдан, — попросил я, — можно, я у вас свою покупку оставлю? Я ее потом заберу. Не хочу, чтобы родители видели сейчас, это сюрприз. До весны.
— Да пожалуйста, хоть до самой весны оставляйте, — согласился он. — Да зайдите, не мокните, у меня и обёртка есть, упакуем сейчас и на антресоль спрячем. Тут хоть и холодно, но сухо. Подержите цветок.
Он сунул мне в руки горшок с черной землёй, из которого торчала сухая палка, зашуршал хрустящей коричневой бумагой.
— Вот и все. Давайте теперь зимолюбку. Она мороза не боится, мы ее туточки спрячем. Что вы невеселы?
Ну вот, и он заметил.
— Да нет, вам показалось. Слушайте, а как можно человеку что-то очень плохое сказать? Ну, как его подготовить?
— А никак, — усы у него слегка покривились. Должно быть, он улыбнулся, только глаза были грустные. — У каждого своя ноша, как вам совесть позволит, так и скажете. Бегите домой, пани, кажется, вернулась давно, как бы она за вас не беспокоилась.
Мама вправду была дома. Она спускалась со второго этажа, когда я вошёл. Увидела меня и ахнула:
— Марек, где ты был? И почему ты весь мокрый?
— Я не мокрый, я только чуть-чуть попал под дождь, я у Каминских играл в шахматы, а что? Разве уже поздно?
— Конечно, поздно. Четвертый час. Ты хотя бы у них пообедал? Я надеюсь, пообедал, через час вернётся папа и будет полдник, а ты же знаешь, он не любит, когда мы садимся за стол не все вместе.
Я так и не успел вставить слово «нет». Ну и хорошо, а то стала бы допытываться, почему я не пообедал, отец Каминский очень радушный хозяин, к нему в дом невозможно зайти на минуту и не оказаться усаженным за стол. Ладно, дотерплю до полдника, хоть и считается, что сладкие пироги — не еда, по-моему, это глупости, вполне даже еда!
— Ну все, я пойду к себе… Ты что, хочешь ещё что-то сказать?
Конечно, я хотел сказать, что у Гедвики умер папа. Но у матери было нетерпеливое лицо. Сейчас говорить ничего не стоит. Потом.
— Нет, ничего, от дедушки не звонили? Скоро он поправится?
— Я звонила сама, ничего нового, не переживай… Ему не хуже, это главное, скоро врач разрешит, его сразу и выпишут. Ну, беги.