— Девочка. А назад ее брать не хочет мать. Простите, не то, чтобы не хочет, она не уверена, что та снова не убежит. Она говорит, что с ней хорошо обращались, и совершенно не понимает…
— С девочкой все в порядке? Позовите ее, пожалуйста.
— Она здорова, хотя замёрзла и устала, мы ее не настраивали, хотя мать говорит… Простите, пан, с вами мальчик, это не наш!
— Это мой внук, брат вашей воспитанницы. Позовите девочку.
— Простите, пан.
Она вышла бесшумно и тихо, а наши учительницы всегда стучат каблуками. И вскоре вернулась не одна. Впереди нее шла Гедвика, одетая в серое бумазейное платье. Оно было ей впору — наконец-то.
— Вот девочка. Поздоровайся, — велела директриса. — Ну!
Гедвика чуть качнула головой, что можно было расценить и как «да», и как «нет», и как «отстаньте». Здороваться она не стала.
— Ну что же ты, — укоризненно возвела брови вверх директриса. — Простите, пан, она ещё не совсем пришла в себя, к тому же испытала потрясение, у нее, бедняжки, отец скончался… Ну же, Гедвика, веди себя прилично!
Моя сестра, знакомая мне уже четыре месяца, но сейчас такая чужая, посмотрела сквозь нас взрослым насмешливым взглядом.
— Здравствуй, детка, — дед, скрипнув колесами, выехал вперёд. — Как ты тут, не простыла? Послушай, я понимаю, что ты не хочешь возвращаться к матери и отчиму. Но у меня к тебе предложение. Я дедушка Марека, давай мы сейчас все вместе поедем ко мне домой?
Она опять со странной полуулыбкой посмотрела мимо нас и слегка качнула головой.
— Гедвика, привет, — я протянул руку. Она свои спрятала за спину. — Слушай, это мой дедушка, я тебе рассказывал. Ну, ты в первый день видела. Он классный. Помнишь, я тебе говорил про Закопан? Ну вот, мои родители тебя туда отдадут и перекрестятся, а там тебя примут, ты не представляешь, какая бабушка Кристина добрая.
И опять это лёгкое качание головы и улыбка, полная… презрения?
— Гедвика, я понимаю. Ты на моих обиделась. Но я честно не знал, что ты мамина дочь и моя сестра. И я не знал, что она тебя заставила сортировать подарки, а тебе ничего дарить не собиралась. Вчера просто с утра все так закрутилось…
— Ты знал, что умер мой папа?
Ее голос прозвучал строго, как у той самой директрисы. Я сглотнул.
— Знал. Но сама подумай, как бы я тебе сказал? У тебя же сердце…
— У меня и вчера было сердце.
На это я сказать ничего не мог. Молчание повисло в воздухе, такое же тяжёлое и неприятное, как у нас дома, когда отец не в духе.
— А если ты знал про моего папу, значит, мог знать и про то, что я вам не чужая. Была. Так что я останусь здесь. Мы тут все чужие. Все ничьи. Все одинаковые. А у тебя родители, сестрёнка, свой настоящий дом. Возвращайся.
— Гедвика, — я вспомнил, как при мне рассуждали про поведение дипломатов, и постарался говорить спокойно и убедительно. — Я правда не знал. И подумай ещё раз про Закопан. Мы же вместе мечтали! Подумай! Ты там не будешь чужая!
У нее в глазах мелькнула тень сомнения, но на последних словах она крепко сжала губы и опять покачала головой.
— Нет. Я больше никому не верю. Никому. Я сирота. У меня никого нет. Так проще. А взрослым не верю совсем. Они все курвы.
За такое слово у меня дома бы стоял крик до небес, и в школе мы его произносили хихикая и оборачиваясь, а она сказала спокойно, с недрогнувшим лицом.
— Гедвика! — огорчённо воскликнула директриса, о которой мы все ухитрились забыть. — Как ты выражается! Ты будешь наказана, неудивительно, что твои родители…
Гедвика, не слушая, продолжала:
— И отец мой меня предал. Он ни о ком не думал, когда это сделал. Он не думал, что я останусь одна, значит, я буду одна. Уезжай домой, Марек, — она повернулась к деду: — И вы. Вы простите, но я больше ни с кем из взрослых не буду разговаривать. Я уже решила.