— Есть предположение, относительно достоверное, что Ассоль таким образом просто мстила Георгу, только, кажется, осознали это все, кроме него самого и, видимо, тебя, — сейчас мужчина смотрел Наполеону прямо в глаза, сунув одну руку в карман, а другой держа почти пустой стакан. — Он в это не поверил, а ты меня тогда не услышал.
Удар молнии. Как всегда — прямо в цель. Надо выстоять, сдержаться.
— Я не мог тебя услышать, — голос сел и прозвучал едва слышно, юноша сжал губы в тонкую бескровную полоску, судорожно втянув носом воздух. — Как бы то смешно ни звучало, но у меня не было выбора, — кончик носа неприятно закололо, Вандес задержал дыхание, пытаясь справиться со своими эмоциями — его взгляд остекленел.
Вот как выглядит разочарование. Он узнал то, о чем догадывался, но чего узнать боялся более всего на свете.
Продолжения было не нужно. Читая по голосу Теодора, по его жестам, многозначительному молчанию, немного виноватому серьезному взгляду, Наполеон сразу понял, к чему тот клонил и чего говорить не хотел. Эти слова так и не оказались сказаны, но, если бы они и были озвучены, то ничего бы, в сущности, и не изменилось.
— Не говори, за что она ему мстила. Я все понял, — не своим голосом проговорил он и выпрямился, окидывая опустевшим, мутным от алкоголя взглядом комнату. — Сегодня же сожгу все эти чертовы портреты… Гори все синим пламенем… — его губы дрожали в бессильном гневе, он снова приложился к бутылке, практически запрокидывая голову назад.
Теодор не мешал и лишь молча стоял в стороне, мрачно наблюдая за чужими демонами, рвущимися наружу.
Наполеон, конечно, вопреки словам друга, понимал, что его использовали. Это было трудно не понять. Но не по такой же варварской причине, не таким диким образом. Все должно было быть не так…
Он вдел руки в рукава рубашки, тяжело сдавленно вздохнул, подходя к стене, и махом сорвал с нее несколько листов, бросая на каждый раздраженные тяжелые взгляды.
Духовник вздрогнул, осознав, что, протрезвев, Наполеон будет долго убиваться о том, что делает сейчас, однако знал — теперь того уже не переубедить. Хотя, попытка — не пытка:
— Зачем ты?
— Мне не нужны эти дешевые, мерзкие воспоминания, — раздался звук рвущейся бумаги. Выглядел Наполеон спокойно, но побледневшее его лицо и пролегшая между бровями морщинка, ходившие желваки говорили об обратном. — Пусть об Ассоль помнит кто-то другой, тот, кем она не пользовалась, кого не подставляла, кому не портила жизнь, а у меня из-за нее все пошло крахом. Всё, Теодор. Они все. Они все в этом виноваты. Это они.
Духовник приоткрыл рот, желая мягко что-то возразить, но аккурат рядом с его головой просвистел, закрутившись, небольшой выкидной ножик и с сухим треском вонзился в утренний портрет.
— Публичный дом какой-то… Чертов публичный дом.
— Не воспринимай все так.
— А как?! Вот скажи, что бы ты на моём месте делал? Давай, Теодор, я тебя слушаю!.. — гнев Наполеона быстро иссяк, и тот устало закрыл лицо ладонями. — Mon dieu… Как же все это надоело. Скорей бы война.
— Думай, о чем говоришь! — д’Этруфэ отставил стакан, подошёл к нему и, крепко схватив за грудки, хорошенько встряхнул. — Ещё раз такое услышу — до войны не доживешь. Понял?
Драгун тяжело вздохнул, отводя взгляд в сторону. Пыл его окончательно иссяк, а вместе с тем и жизненные силы. Его плечи тяжело вздымались, смотрел он безразлично и устало.
— Ты не дослушал меня и упустил одну очень важную вещь, — духовник снова говорил спокойно, стараясь придать своему голосу мягкую настойчивость — способ, которым он выучился говорить с другом еще с детства. — Эта самая женщина просила за тебя у дэ Жоэла о твоем восстановлении на службе. Ты бы видел его лицо, когда она впервые упомянула твоё имя на совете. Ты же у него во втором драгунском числишься? Если тебя реабилитируют, то все наладится.
— И я буду в долгу у какой-то женщины, которую когда-то он…
— Смирись с тем, что почти всех женщин «когда-то кто-то», — Теодор не выдержал и закатил глаза, снова пряча руки в карманы.
Наполеон раздраженно покривил губы, закусив костяшку указательного пальца: