Я молча наблюдал за их разговором, вслушиваясь в необычное звучание чужого языка, постепенно начиная понимать, почему в своей речи девушка так облюбовала букву «р».
Беседа стихла. Джен многозначительно закатила глаза, но утвердительно кивнула. Неожиданно Ассоль обернулась, окидывая меня блестящим взглядом, — ее кудри забавно подпрыгнули — и, счастливо улыбнувшись, сделала легкий элегантный реверанс.
«Мадмуазель должна на неделе проведать родителей, — объяснила мне Дженивьен своим невыразительным, бесцветным голосом, неоднозначно и, казалось, даже неуверенно поглядывая на буквально светящуюся крестницу, которая тут же припала к ее уху, прикрыв рот рукой, что-то тихо тараторя. — Её интересует, посетите ли Вы наш особняк на этих выходных».
Ассоль буквально спряталась за своей сухой худощавой крестной, так что из-за плеча Джен смотрели лишь ее любопытные голубые лучистые глаза.
Я утвердительно кивнул:
«Ну, раз это Ваше приглашение, мадмуазель, то я обязан его принять».
В этот раз вместо Джен мне ответила сама Ассоль:
«Граф, Вы чудесны. Приезжайте!»
«Я приеду», — я ответил запоздало. Засмотревшись в прозрачные светло-голубые глаза девушки, не сразу спохватился, что оставил ее слова без ответа.
Неожиданно для самого себя я улыбнулся, поняв, что за все время раута не сделал этого ни разу. На моем лице, скорее, читались глубокая задумчивость или раздражение и недовольство, нежели радость и бодрость духа, которые излучала Ассоль. На какой-то момент мне тоже захотелось этому научиться, но было понятно, что таким, как я, остается лишь эгоистично принимать чужое тепло.
И где-то внутри себя я решил, что обязан защитить этот луч света. Несмотря ни на что.
***
И вот… сколько лет прошло. Все равно один. Сижу дымлю, как паровоз, стряхивая пепел прямо на пол, смотря перед собой, и, как сейчас, вижу ее такой, какой она была пятнадцать лет тому назад.
А пять лет назад: мертвое, бледное лицо, запачканное кровью и изуродованное, буквально разорванное тело, — картина, до сих пор являющаяся мне в самых страшных ночных кошмарах. Я больше всего всегда боялся увидеть ее безжизненный взгляд. Это был погасший огонь. Тот самый огонь, который я так боялся утратить.
***
Родители Ассоль, как оказалось позже, доживали свои дни в доме для душевнобольных, одном из немногих, начавших появляться в конце прошлого века. Она рассказала мне об этом сама. И не было никакого знатного рода, никаких богатств и даже приданного, а, если когда-то и были, то уже казались такими далекими и недосягаемыми, что разница между «было» и «не было» практически полностью стиралась.
Та больница, имевшая отдельный дробный номер, находилась далеко за городом. С одной стороны ее окружали пустые зеленые поля, с другой — лес. Природа плотно держала в своих руках старое, пахнущее пылью, деревом и спиртом здание, обвивая его плющом, обхватывая жмущимися друг к другу дикими кустарниками. Дом весь, когда-то бывший чьей-то усадьбой, добровольно отданной медицине, был покрыт копотью и пах сыростью и травой.
Один раз Ассоль попросила меня сопроводить ее туда.
Увиденное мной было отвратительнее любых военных лазаретов, хотя, казалось, зрелища хуже, чем сотни людей, заживо гниющих в белых коробках комнат, быть просто не может.
Оказалось, может.
Болезненные стоны раненых не шли ни в какое сравнение с безумными воплями больных на содержании здесь. Конечно же, по-настоящему их никто не лечил. Те методы мало отличались от методов истязания животных. Главным принципом была изоляция этих людей от общества. Это было необходимо.
Когда мы вышли оттуда, узнав, что родители девушки проходили процедуры «лечения», я вздохнул спокойно.
«Думаю, здоровый человек, помещенный сюда, с великим трудом бы не тронулся умом…»
Она задумчиво кивнула, склонив свою аккуратную маленькую головку: