На нем темно-зеленая футболка и темные джинсы, сверху кожаная куртка.
Его глаза пробегают вверх и вниз по моему телу, внимательно изучая мою одолженную одежду, и я чувствую, что мое лицо пылает.
Я смотрю на Николаса, потому что так проще.
— Какого хрена? — я плюю на него, от злости моя кровь стучит так сильно, что болит голова. Злость смешалась со страхом. Я не хочу быть рядом с братом. Не сейчас. Не так скоро.
Мне нужно подумать.
Николас скрещивает руки, его взгляд переходит с ножа на моего брата и снова на меня.
— Сид, — начинает он, пытаясь успокоить меня, — это не то, что ты думаешь…
Я дико вскидываю одну руку в сторону Джеремайи, но не смотрю на него.
— Если только я не галлюцинирую этого мудака в твоей гостиной прямо сейчас, это именно то, что я, блядь, думаю! — я делаю шаг вперед, мои босые ноги погружаются в ковер. — Я тебе поверила! — я качаю головой, делаю успокаивающий вдох. — Конечно, я не должна была, учитывая, что ты даже не потрудился сказать мне, что мой собственный брат напал на меня.
В гостиной воцаряется тишина. Я понимаю, что у Николаса даже нет телевизора, что очень жаль, потому что если бы он был, я бы выбросил его с гребаного балкона, прежде чем выкинуть обоих этих идиотов. Или, может быть, после, чтобы он мог ударить их по дороге вниз.
— Сид, — тихо говорит Джеремайя.
Я закрываю глаза от его голоса, как будто он может исчезнуть, когда я открою их снова.
Мальчик с зелеными глазами, кровь на его руках, угрожает вернуться в мое сознание, но я снова ставлю плотину. Я держу ее уже более десяти лет. Ему не удастся ее разрушить. Люцифер мог попытаться, но он не представляет, насколько я могу быть стойкой.
Люцифер хочет контроля.
Джеремайя жаждет его.
Они оба могут взять то, что хотят, но никто из них не заберет у меня мой собственный разум.
— Сид, — снова говорит он, его голос нежен, — прости, что я…
Мои глаза распахиваются, встречаясь с его бледно-зелеными глазами.
— Ты сожалеешь? Ты случайно не принес открытку с поздравлениями? — я подхожу ближе, нож все еще зажат в моей руке. К моему больному, извращенному удовлетворению, его глаза переходят на нож, прежде чем снова встретиться с моими, и его загорелая кожа бледнеет. Он думает, что научил меня пользоваться этим ножом. Он думает, что видел все, что я могу с ним сделать.
Ты думаешь, что Кристоф первый человек, которого ты пырнула ножом, говорит голос в моей голове.
Я игнорирую его, сосредотачиваясь на Джеремайи, не позволяя этим воспоминаниям проникнуть в мой мозг.
— Ты принес цветы? — дразню я его. — Записку — Прости, сестренка, я чуть не трахнул тебя снова?
Он встает на ноги, отступает от дивана, который разделяет нас. Он смотрит в потолок, а я любуюсь его тощей челюстью, впадиной горла. Он делает это, смотрит так вверх, когда ему есть что сказать, но он не хочет говорить, но он уже сделал достаточно этого дерьма. Рассказывать мне дерьмо, которое он не должен говорить.
Я подхожу к дивану и вонзаю нож в спинку кожаной обивки.
Николас кричит: — Какого хрена, Сид? а я смеюсь, и Джеремайя опускает подбородок, чтобы посмотреть, что я сделала.
— Меньшее из того, что ты мне должен, это чертов кожаный диван, — рычу я на Николаса, прежде чем провести ножом по коже, разрывая ее по всей длине, и с удовлетворением наблюдаю, как белая подушка вырывается из разрыва. Я вижу, как Николас смотрит на меня, его руки по-прежнему скрещены, но он не говорит ни слова.
А Джеремайя только ухмыляется.
Я должна была знать. Я должна была, блядь, знать, что что-то вроде этого сделает его только счастливым.
Я вытаскиваю нож, переворачиваю его в руке, так что моя ладонь оказывается вокруг лезвия.
Улыбка Джеремайи исчезает с его лица, глаза сужаются, когда он делает шаг ближе. Я слышу резкий вздох Николаса.
Мы оба можем испачкать руки, брат.