- Ты меня слышал, Гейзенберг? - леди Димитреску недобро понизила голос, и Даниэла, ее младшенькая, золотисто-рыжая, словно солнце, схватила приемную мать за руку, а Бэла метнула на Карла укоризненный взгляд. Кассандра держалась чуть в стороне, сжимая в ладонях стакан с водой, к которому Альсина так и не притронулась.
- Слышу. Тебя все соседи слышат, - заметил Гейзенберг, утирая рот манжетой рубашки, - и с каждым днем убеждаются, что с годами ты становишься все паскуднее.
Мужчина лениво уклонился от брошенной в него подушки и вновь потянулся за своей кружкой с кофе, простой, белой, керамической, покрытой темными разводами. Карл запрещал прислуге ее мыть, и кружка внутри была черной от кофейного налета, но он говорил, что так только вкуснее. Женщина поджала губы, вскинув голову, манерно поправила повязанный на волосы переливчато-серый платок, заколотый жемчужной брошью; в компании своих дорогих девочек она чувствовала себя королевой, окруженной фрейлинами, а Гейзенберг с его замашками разбойника и манерами бездомного вызывал у Альсины раздражение, как застрявшая под ногтем заноза. И почему она связалась с ним? Ведь с самого начала знала, что из себя представлял этот немец, однако что-то в нем заставило леди Димитреску не только принять его грубоватые ухаживания, но и наслаждаться откровенно похабными комплиментами, уместными больше для девиц из пивной.
- И не надоело тебе талдычить одно и то же? Пора бы уже сменить пластинку, - Карл вновь скрылся за газетой, которую Альсине хотелось испепелить взглядом. - Если я пиздец такой плохой, с хера ли ты со мной живешь? Валила бы обратно в свой замок.
- Не надейся, что сможешь так легко от меня избавиться, - взвилась леди Димитреску, и Кассандра тут же опустила легкую ладонь ей на плечо.
- Мама, прошу, - дочь смотрела на нее умоляюще, - тебе нельзя волноваться.
- О, моя милая, - Альсина нежно потрепала девушку по щеке и обняла прильнувшую к ней Бэлу; Даниэла обвила тонкими руками шею женщины и прижалась щекой к ее виску. Леди Димитреску улыбнулась, силясь обнять всех троих дочек разом; не она их родила, однако любила всех троих. Бэла, Даниэла и Кассандра были частью ее сердца, которое болезненно покалывало от тлеющей в нем сдерживаемой злости.
- Мои девочки, такие заботливые, - пропела Альсина, метя в Гейзенберга, безмятежно прихлебывающего свой кофе, - похоже, только им есть до меня дело.
- Просто ты им напрочь мозги засрала. Держишь при себе, как болонок, они лишний раз чихнуть боятся, - припечатал Карл, - думаешь, много удовольствия твои истерики выслушивать? Что не день, то новый припадок. Как бешеная, кидаешься на всех, стараешься укусить побольнее. Раз уж на меня похер, то дочерей бы пожалела.
У шокированной леди Димитреску вытянулось лицо, она приподнялась было с кресла, но три пары рук удержали женщину, уронили ее обратно на подушки, и девушки вновь принялись порхать возле матери.
- Мама, - принялась уговаривать практичная, степенная Кассандра, - ты же знаешь, как он много работает в последнее время. Он просто устал…
- Его дома почти не бывает, - закивала Бэла, - а на следующей неделе ему придется лететь в Гамбург на выставку…
- Что-о? - голос Альсины приобрел генеральскую зычность и мощь. Вцепившись в подлокотники, она тяжело поднялась и сердито одернула шифоновую юбку. - И почему я только сейчас об этом узнаю?! И не от тебя, а от моих дочерей, которым, оказывается, давно все известно?!
- Мы не хотели тебя зря беспокоить, - пискнула Даниэла, съежившись под пылающим взглядом матери, у которой от обиды и негодования дрожал подбородок; Альсина ощутила себя преданной: выходит, Карл был с ее детьми откровеннее, чем с ней, а ее дочери, которых леди Димитреску сама вырастила и воспитала, молчали, утаивали, не договаривали. Как они могли? Ладно, Гейзенберг, он всегда был скрытным, когда дело касалось его работы, но девочки… ни одна ведь не обмолвилась - ни смешливая Даниэла, ни серьезная Кассандра, ни Бэла, ее первенец, попавшая в семью Димитреску совсем малышкой. Возможно, стоило бы порадоваться, что девушки были так близки с отчимом, однако Альсина гневно раздувала ноздри, прижав руку к бурно вздымавшейся груди и сжимая в кулаке нить черного жемчуга. Рвануть бы за ожерелье, разорвать, чтобы перламутровые горошины посыпались по полу, но жемчуга принадлежали еще ее прабабке, и поэтому пришлось сдержаться.